Лицом к лицу

— Отставить, — скомандовал комполка. — На этот раз я тебя прощаю. Но ты заслужишь это прощение в завтрашнем бою. Согласен?

— Со-гла-сен, товарищ командир… — всхлипывая, шепелявил красноармеец.

Комиссар повернулся и, хлопнув дверью, вошел в избу.

В халупе Пивоваров опять сидел под иконами, но больше не улыбался. Тяжелой бронзой поднимался он над столом. Сверчков еще испытывал гадкую дрожь. Он был убежден, что красноармейца расстреляют. Это было бы ужасно. И конец прозвучал не менее ужасно в своей фальшивости. Но комполка был доволен собой. Он расстегнул воротник и швырнул ремни на койку. Он многословно говорил о том, как трудно держать в руках людей.

Комиссар молчал, молчали все в избе.

Комполка вдруг почувствовал, что не попал в тон.

— А ты, Пивоваров, что ему ни слова не сказал? Ты же военком.

— Не мешал тебе спектакль проводить, — выжал из себя военком.

— Это, по-твоему, спектакль? Ты думаешь, это мне легко далось? Еще секунда — и я бы его на тот свет отправил.

— Но прошла секунда, и ты его… помиловал.

— Да ты что, недоволен, что ли? Так ты скажи.

— Я думал говорить наедине. Но раз сам торопишь, скажу и при товарищах. Очень прошу тебя таких представлений больше не давать. И помнить, что мы в регулярной армии, а не в партизанском отряде. Дезертир по декрету подлежит трибуналу. Трибуналу и решать, что с ним делать. В исключительных случаях можно и налево пустить. Но миловать — ты не ВЦИК, товарищ Соловейчиков. А может, я его, как комиссар, своей властью в трибунал отправлю, а его там, несмотря на твое помилование, к стенке поставят. Актерствуешь очень, товарищ Соловейчиков. Тебе бы доказать, что мы тебя не зря выдвинули, и — меньше бы слов, больше бы связи. А Лоскутова этого ко мне пошли.

Лоскутова комиссар принял наедине. Он все так же сидел под иконами. Лоскутов остановился у порога.

— Подь-ка сюда, парень, — сказал военком.

Лоскутов не сразу подошел к столу.

— Ты что, вправду бегал?

— Бегал… товарищ военком.

— Чего ж ты бегал?

Низкий голос Пивоварова гудел в халупе.

— Спужался…

— Кто ж тебя испужал?

— Пулеметом…

— Чего ж другие не спужались?

Лоскутов молчал. Потом старался разрезать ногтем доску стола. Комиссар порывисто стал сбрасывать с себя кожанку и рубаху.

— Гляди, — повернулся он к нему спиной. — Видишь?

— Вижу, — испуганно сказал Лоскутов. — Так точно…

— Да, так точно. На империалистической. Разрывной лопатку разворотило. Шеей теперь не ворочаю. А вошла она здесь, под мышкой, — поднял он руку. — Вот мне нужно бы спужаться и убежать. А вот это ты видел? Вот здесь, на шее? Это белый, на операции… из маузера. Так тут уж я его руками задавил. Не спужался. И тебе, сукин сын, пужаться не дам.

Комиссар задышал тяжело и едва сдерживался, чтобы не грохнуть кулаком по столу.

— Красная Армия без тебя не пропадет. А другим пример подавать не позволим. На старом фронте тебя бы без разговоров кокнули, а я еще с тобой, видишь, разговариваю.

Он замолчал. Лоскутов уже был мокр и красен, как в бане.

— Иди, браток. Как сказал командир полка, так и будет. В трибунал не пошлем, ежели завтра докажешь. Посмотрят ребята, мне доложат.

Лоскутов, шатаясь, шел к двери. Комиссар опустился под образа.

— А то, может, — вернул он парня с порога, — если уж ты такое… так я тебя в обоз направлю. Что ж воздух в окопе портить. Иди в обоз тогда…

Лоскутов, не поворачиваясь, крикнул:

— Пойду я завтра… Пущай доложат, товарищ комиссар, — и выбежал за дверь.

— Ну, пущай доложат, — согласился военком, уже оставшись в одиночестве.

Глава VII

СВИНЬЯ

Ветер рвал кусты. Холодная земля была крепче городского шершавого камня. Тоненькая шинелька развевалась под ударами ветра, и тогда холод забирался даже до пояса.

Крамарев спешил на наблюдательный. Телефонный провод у самой тропы стлался по земле, нырял в красноватые заросли лозняка. В воздухе то и дело вздрагивали звенящие нити излетных пуль. Потому на вершине каждого холма Крамарев останавливался и даже пригибался к земле. Но, убедившись, что впереди такая же, сжатая двумя рядами холмов, пустая долина, он выпрямлялся и, поддерживая шашку, шагал вперед.

Изредка над его головой снаряд рассекал небо длинной звуковой плетью. Когда выстрелы батареи учащались, Крамарев делал несколько шагов бегом.

Крамарев впервые должен был остаться на пункте один. Алексей сам послал его на смену командиру дивизиона. Крамарев понимает — для Алексея это очень важно. Красному командиру из курсантов он доверяет целиком. Сверчков материл, если на пристрелку уходило больше трех бомб. Сам он стрелял по эстонским позициям, как на учении. Но почему-то, когда на их участке стал действовать офицерский отряд, Крамареву показалось, что Синьков и Сверчков перестали появляться на пункте. Никто больше не рассказывал о лихих попаданиях командиров. Крамарев думает все это про себя, но он готов ручаться, что и Алексей и парторг Каспаров думают о том же.