Любимец Гитлера. Русская кампания глазами генерала СС

Штеттин был оборудован как автономный плацдарм из восемнадцати батальонов. Третий германский корпус, к которому относились мы, получил в качестве зоны боевых действий район Пенкум. Участок, который мы должны были защищать, как всегда был невероятно протяженным.

Химеры не были изжиты. В середине апреля 1945 года, за три недели до капитуляции, генерал Штайнер сообщил мне о полной реорганизации моей дивизии: мне должны были дать подкрепление из одного пехотного полка, взятого из немецких частей. Таким образом, моя дивизия должна была быть укомплектована по максимуму.

Кроме того, было решено в ближайшее время создать армейский корпус с дивизией «Шарлемань» (Франция), и меня назначали главнокомандующим.

Я был настроен скептически, я придерживался реальных фактов. С уцелевшими в Померании бойцами, с моими саперами без понтонов, артиллеристами без пушек я имел ровно столько, чтобы сформировать один серьезный пехотный полк. Я предоставил эту заботу майору Хеллебауту.

Остаток моей дивизии я включил во второй полк, полк сборный, составленный из больных, хромых и старых легионеров, которых невозможно было использовать на передовой.

На одно время эта часть приняла даже сотню соотечественников, работавших на заводах рейха, которых одел в полевую форму и послал нам один полоумный партийный функционер, не спросив даже их мнения.

Мы были легионом волонтеров, добровольцев. Я бы ни за какую цену не хотел бы послать в бой, ни даже поставить под ружье в униформе добрых славных парней, не разделявших наших идей и не пришедших к нам по доброй воле. Я произнес им небольшую речь и сказал, что они свободны, дал им паек на три дня и несколько сигарет. Один из моих офицеров привел их в тыл, снабдив документами о демобилизации.

Немного позднее я решил эвакуировать больных и легкораненых. Сопротивление рейха подходило, образно говоря, к последним метрам веревки. Лучше было спасти и вовремя отдалить от советской бездны тех, кто только обременит нас в последних боях. Это не было прописано в уставах, но я обошелся без этого, подписав на марше кучу приказов. Таким образом, две сотни нестроевых пошли по дороге на Росток, старый порт на Балтийском море.

Потихоньку, но всеми средствами я освобождался от мертвых грузов, стараясь ограничить размеры финальной бойни.

Я дрожал при мысли о том, что ожидало добрую тысячу уцелевших бойцов дивизии, остававшихся со мной готовыми к бою на правом берегу Одера. Мы были на крайнем выступе Восточного фронта и могли за два дня отчаянных боев быть смяты или окружены Советами.

С другой стороны, за нашей спиной все быстрее продвигались американцы и англичане. Немецкое командование нашего сектора рассматривало их продвижение довольно доброжелательно, находя его даже слишком медленным! Иллюзии по-прежнему удивляли, многие немецкие генералы с трогательным добродушием воображали, что англо-американцы с часу на час вступят в войну против СССР! По прибытии союзников к Одеру все, мол, уладится чудесным образом, без сомнения!

Во всяком случае, Верховное командование не принимало никаких мер по обороне от них. Генерал Штайнер говорил даже о том, чтобы поставить в наших тылах лицом на запад большие щиты с доброжелательными надписями.

Я не был так спокоен, как немецкие офицеры. Воспользовавшись временным затишьем на нашем участке, я отправился в Берлин, чтобы расспросить министра иностранных дел фон Риббентропа и чтобы он через нейтральную страну или через Красный Крест уточнил участь, уготованную англо-американцами для наших волонтеров в случае, если мы попадем к ним в руки.

Через неделю на свой КП я получил официальный ответ. Он был ясным: в случае захвата в плен англичанами или американцами наши солдаты будут рассматриваться как военнопленные. Так должно было быть и в отношении власовцев и всех европейских волонтеров на Восточном фронте.

Это было естественно, правильно. Эта новость ободрила наших парней, поэтому в день краха некоторые из них по доброй воле доверились законности военного командования англо-американцев. Увы, к ним отнеслись не как к солдатам. Эти герои русского фронта, некоторые из которых были один или несколько раз ранены, были отданы ужасной политической полиции Бельгии, брошены в концлагеря, в застенки, преданы поруганию, как обыкновенные международные преступники. Сотни из них были приговорены чрезвычайными судами, отличавшимися бесноватым формализмом, к смерти, многие тысячи — к десяткам лет тюрьмы.

Они были великолепными солдатами, они были только солдатами. Почти у всех были боевые награды, завоеванные в славе и боли. Они сражались с достоинством, чисто, честно, за чистый идеал, с полным бескорыстием. Выдача союзниками этих героев политическим мучителям и извращенцам с моральной точки зрения была низостью, с военной — предательством.

* * *