Любить не просто

— Ты… как же? Сбежал?..

— Что ты… Мы попали в окружение. Кругом танки. Железный поток танков! Всем нам путь перерезали. А что у нас? Голыми руками их не возьмешь, — и он показал свои забинтованные руки.

— Что же будем делать? Как будем жить? — Она села напротив него и заплакала.

— Не горюй. Как-нибудь будет. Я подлечу руки. Что-то буду делать. Выживем! — усмехнулся обнадеживающе своей красивой белозубой улыбкой и на миг превратился в прежнего красавца Кирилла.

Но Тане в его голосе послышалась беспечность. Выжить. И это все, чего он жаждет? А ты думала, он иной? Откуда ты знаешь, какой он? Что ты знаешь о своем муже? Теперь терпи, потому что он твой муж. Какой уж есть… Какой есть!..

Слезы хлынули из глаз, как щедрый летний дождь. Она сидела не шевелясь. Мокрый ватник был расстегнут, на плечах синела косынка. По-старушечьи сложены руки на острых коленях. Она вдруг состарилась, ссутулилась под тяжестью прожитого. Во всей маленькой согнутой фигурке — беспомощность и безнадежность. В этот момент она скорее почувствовала, нежели умом постигла, что одиночество навсегда вселилось в ее опустошенную душу, что не проросло в ней ни новой любви, ни даже умиротворения.

Кирилл не понимал тех слез: от радости они или от печали. Растерянно ерзал по скамье, затем молча подошел, принялся ласкать замотанными руками ее волосы, щеки…

Так и начали жить — каждый носил в душе свой мир, свои думы, не поверяя ничего друг другу.

Мотря Самойленчиха тайком смахивала слезу, врачевала зятю руки. Таня выискивала малейший, повод, чтобы уйти из дому, ходила по хатам, где были раненые да больные. А когда возвращалась, молчала, ничего не рассказывала, ни о чем не расспрашивала. Надвигала платок на брови, туго обвязывала голову и принималась что-то делать возле своего столика с лекарствами — растирала в ступке какие-то мази, готовила на водке какие-то растворы. Иногда просила мать достать ей еще бутылочку самогона, да желательно первача, чтоб как спирт был.

В один из таких печальных вечеров кто-то без стука скрипнул дверью в сенях. На пороге остановился, глупо ухмыляясь, Малеванец.

— Хе, сидите в хате и свет не зажигаете! Прячетесь, как хробаки. А я вас всех на солнышко, на солнышко! Га-га-га!.. Чтобы вы на людей поглядели и люди на вас. А? — И тем временем поглядывал в большое зеркало, перед которым стоял.

Зеркало совсем древнее, шашель источил коричневую раму, стекло покрылось желтыми пятнами и едва-едва в сумерках отражало живой образ человека. Иван нахмурился: что за зеркало хозяева держат, не видно ни высокой полицейской фуражки, ни новой шинели, перетянутой широким кожаным ремнем. Иван Нарижный нынче власть на селе. Зашел в гости — ему и стульчик пододвигают, и пылинки с него полотенчиком смахивают. А он захотел — помиловал, захотел — в список свой записал. Да он всех парней в тот список занес — пусть едут в Германию и набираются настоящей культуры. Кто не хочет добром — заставят силой. Скрутят веревками руки и ноги, а то еще и на шею… Был бы его папаша жив — вдвоем бы взялись за село! Одному ему не управиться. Вот отдали ему этот трехкрылыи ветрячок, а что он с ним сможет сделать? Так и стоит без дела.

Наконец Малеванец картинно присел на краешек табурета — чтобы не помять новой шинели — и вытащил из кармана какую-то бумагу. Мотря стояла перед ним подчеркнуто смиренно и почтительно, всем своим видом показывая, что готова исполнить любое пожелание дорогого гостя, пусть только шевельнет пальцем или мигнет рыжими ресницами. Кирилл отошел дальше в угол и внимательно разглядывал полицая: что за человек этот Иван Малеванец? Только Таня не обращала на него ни малейшего внимания. И это задевало гостя. Выходит, он для нее ничто? Как этот веник возле печи, есть он или нет — ей все равно! Так Нарижный сейчас покажет, кто он на самом деле!

— Вот я и говорю: пора вашей Тане, тетка Мотря, большой свет повидать. Сейчас набирают в Германию девчат и парней. То как раз Тане и выпадает туда ехать.

— Навсегда или как? — всполошилась Мотря и подступила ближе к Ивану.

— Ну да, — спокойно кивнул тот. — Там всем райская жизнь будет. Не то что здесь.

— А ей и тут хорошо. При матери, при муже. Да не шути так, Иван… Лукьянович. Смилуйся! На кого же она меня, одинехоньку, покинет?

Малеванец удовлетворенно улыбался — вишь, уже и по отчеству его величают. Вспомнила, языкастая ведьма, Лукьяна Нарижного! Если бы он вернулся с тех Соловков!..

Таня повернулась к полицаю, подошла ближе.

— Вот как ты запел, Иван? А еще говорил — выходи за меня замуж, буду лелеять всю жизнь.

Малеванец встрепенулся. Какую же глупость он сморозил! Ведь в его списке значится Кирилл! Как же теперь все повернуть в другую сторону?

Он пошарил в карманах, нашел какую-то бумажку. Степенно — хе-хе, кто узнает, что это он сам и составил этот список для господина коменданта! — поднес к глазам.

— Вот здеся — э-э-э… читайте, тетка. Тут ваш Кирилл Филиппович записан. Так — э-э-э… я думал, что и Таня с ним…