Любовь

В стране было полным-полно сонных уголков, которые надо было встряхнуть и где дезориентированной молодежи требовалось указать верное направление. Ее походные ботинки разносились на маршах протеста, а рюкзак создавал иллюзию комфорта во время сидячих забастовок. Воодушевившись энтузиазмом и поставленными целями, Кристин нашла в идее расового равенства смысл личной борьбы, из склонности к активным действиям выковалось мужество. Она едва помнила теперь темы вечных разногласий: кто-то выступал за использование армии осведомителей, грязных денег и отдельных акций, кто-то за долгосрочное планирование, кто-то за сеть подпольных ячеек, а кто-то за заигрывание с прессой. Их подпольная группа насчитывала семнадцать членов – одиннадцать черных и шестеро белых, – которые продолжили дело подпольного движения, возникшего после процесса по делу Тилла[54]

. Действуя независимо, по своему разумению, они примыкали к другим группам, только когда считали, что это усилит их действия. Кристин упивалась этой работой, ее вдохновляла серьезность намерений, и она всей душой была предана Фрукту. Рядом с ним, в этой работе, она никогда не чувствовала себя помехой, она была соратником. Не привередливой женой, не обременительной любовницей, не нежеланной дочкой, не игнорируемой внучкой и не временной подругой. Ее ценили. И у нее не было причин опасаться, что это все быстро закончится. Семена бунта, посеянные в 1955 году, дали буйные всходы в 1965-м, а к 1968-му созрел богатый урожай ярости. Но уже в 1970 году, побитые градом многочисленных похорон, плоды пожухли – так ей казалось. Нина Симон[55]

помогла отсрочить начало конца. Ее голос придал высокий статус женскому смирению и романтический флер – обычным правонарушениям. Так что когда наступил конец, его не сразу можно было распознать. Короткий, едва слышный шум спускаемой воды в унитазе. После привычного аборта, последнего из семи, она встала, нажала на рычаг слива и стала смотреть на водоворот. В водяном вихре, в красном сгустке крови, она заметила, как ей тогда почудилось, профиль ребенка. Это невообразимое видение всплыло лишь на долю секунды. Кристин приняла ванну и вернулась в постель. К своим абортам она всегда относилась без сантиментов, считая их освобождением от лишнего звена в цепи, на которую посажена, и ей совершенно не хотелось быть матерью – никогда! Кроме того, никто ее не осадил, не предложил оставить ребенка. Революции нужны были бойцы, а не отцы. Так что это седьмое вторжение в организм совершенно ее не расстроило. И помня, как ей тогда явилось видение пугающего глаза и затем исчезло в малиново-красном облачке, все же иногда она задумывалась, кто бы это мог смотреть на нее с таким нескрываемым любопытством. В самые неожиданные моменты – сидя в больничном приемном покое с заплаканной матерью раненого или раздавая усталым студентам бутылки с водой и пакетики с орешками и изюмом – она вдруг видела это беспристрастное око, затерявшееся в общем хаосе, среди мечущихся полицейских и пролитых слез. Отнесись Кристин ко всему внимательнее, она, возможно, смогла бы отсрочить и даже предотвратить настоящий конец, но тут неожиданно умер дедушка. Фрукт настоял, чтобы она поехала на похороны (семья есть семья, сказал он с улыбкой, даже если они в политическом смысле болваны). Она долго не могла решиться. Ей придется опять оказаться в смертельной близости от Хид, они с матерью опять затеют споры о политике, как это бывало в ходе нечастых телефонных бесед с обменом взаимными упреками: «Ну почему вы не можете сидеть тихо?» – «Мы триста лет сидели тихо – этого разве не достаточно?» – «Но мы же все потеряем! Все, что мы заработали рабским трудом!» После этих слов в трубке раздавались короткие гудки.

Он умер. Грязный старик, кто вытолкнул ее в мир скверны, а потом ее же и обвинил в этом.

Он умер. Властный ублюдок, кто предал ее, свою родню, и отдал бразды правления в руки ее подруги детства.

Он умер. Ну и хорошо. Она поедет и посмотрит на оставленные им после себя руины.

Сейчас никто на нее не взирает. Все давно в прошлом – и беспристрастное око, и рюкзак, и походные ботинки, которые как раз теперь-то ей и нужны позарез, раз уж она намерена остановить эту змею с ее подручной и не позволить им нарушить устоявшегося равновесия в ее жизни. В доме их нет обеих – ни Хид, ни Джуниор. Машины нет ни в гараже, ни на подъездной аллее. Что бы могло заставить Хид выйти из ее комнаты – да еще ночью? Только сатанинский умысел. И есть лишь одно место, которое может ее интересовать, – отель. И сейчас нельзя терять ни минуты, даже если придется туда бежать.