Любовь

Папа Даши, которого тогда еще не звали «папа Даши», потому что Даша еще на свет не появилась, подрался с кем-то на институтской вечеринке из-за Льва Толстого. Гульнар, вовсе не бывшая белоручкой, быстрее всех разобралась, что делать, обработала синяки и вытерла кровь. Они начали встречаться. Даша появилась очень скоро — за день до получения дипломов.

Пройдет еще сколько-то лет — родится Настя. И вот тогда-то Гульнар станет «мамой Даши». Вокруг все менялось: власть, время, место проживания, муж Вася, дочка Даша, дочка Настя, марки машин, модели самолетов, отношение родителей к ее раннему браку, отношение Васи к религии и атмосферные явления — но Гульнар, ее душа и чувства оставались такими же, как двадцать лет назад. Она совсем перестала мечтать. Приняла, что никогда не познакомится с Сергеем Жигуновым. С обидой молча следила за тем, как мальчик Хасан превращается в известнейшего ресторатора Баку, а тот тихоня, с которым она одна во всем дворе общалась, стал пугающим трехподбородочным политиканом. Муж Вася преуспевал — открыл первый бизнес, затем второй, перевез всю семью в Москву, в очень красивый дом напротив итальянского посольства, и сам в этом доме почти не бывал. А Гульнар занималась Дашей и Настей, растила их, старалась изо всех сил — и почти не вспоминала, какой когда-то была маленькой и смешной.

Глава 14

Beata Beatrix

В половине пятого утра Даша окончательно смирилась с тем, что не заснет. «Надо что-нибудь выдумать, — решила она, — чтобы не впасть в отчаяние и как-то скоротать время. Можно задержать дыхание!.. Но если я задержу дыхание, то мои щеки надуются, словно два космических объекта, а это даже у самых красивых девушек выглядит непривлекательно. Что еще можно? Можно походить туда-сюда». Даша встала с кровати, оправила ночнушку и походила по комнате. «Сорок четыре шага. Кровать, люстра, тумбочка, гитара, дверь, окно. Люстра, тумбочка, кровать. Гитара. Люстра. Сорок восемь шагов». На семьдесят шестом она остановилась. Прямо перед нею, в окне, виднелся Тимирязевский лес — шебуршащий, колючий, что-то такое невероятно важное сам себе шепчущий. «И я как тот лес, — подумала Даша, представляя себя героиней чеховских рассказов. — Шебуршу и щетинюсь, и под сенью моей расцветают великие мечтания». Даша прикусила ноготь и улыбнулась. Такая вот ночь — это было самое ее любимое время; тишина, темнота и много-много свободного пространства, воздуху много — будто бы она не в своей квартире кусает ногти, а ждет чего-то прекрасного в высокой башне; и словно не она это совсем, а Лорелея, расчесывающая золотые кудри.

«Эх! — подумала Лорелея. — Сколько всего прекрасного можно сотворить, если только быть к этому достаточно готовым! Вот, например, лес. Разве бы вырос этот замечательный лес сам, на пустом месте, если бы тот, кто его сделал, не был к этому готов? Надо ведь обязательно все рассчитать, знать, где сажать дуб, а где осину, что с чем приживется, где попросить птиц сесть, на какой ветке. Или другой пример. Вечеринка. Она была сегодня, а кажется, что столько лет прошло с того времени, когда я убиралась, готовила салат и пришла сначала Ульяна, раньше всех — ей делать нечего всегда, — потом Полина Беленькая и Лиза, вовремя и вдвоем. Полина принесла сидр, а Лиза принесла… А Лиза принесла тоже сидр. И мы говорили долго о… О чем же мы говорили? О Диме немного говорили, о войне говорили. Да, Лиза говорила, что ей говорили, что у нее двоюродная тетя прямо сейчас в Донбассе. Ужас. А как правильно пишется — в Донбассе или на Донбассе? Не важно, это все ужас, ужас, ужас… Потом приехали Витя с Мишей, молчали, принесли вино. А Миша понравился Полине! Точно! Она так не сказала прямо, но смотрела на него, как эти деревья в лесу смотрят друг на друга. И Маша была, Маша принесла гитару, мы с ней пели, красиво пели, у Маши такой голос красивый, это она, наверное, Лорелея, а не я. Я — Гвиневра. Нет, Гвиневра старая. Я — Беатриче. Точно. Беатрикс, Беата, Беатриче. Эталонный образец Прекрасной Дамы в классической литературе. А Дима… нет, ну Дима — Дант — это уже что-то слишком».

Даша рассмеялась и упала на кровать. На потолке мерцали цветные, ярко-красные круги. Ей не было ни тепло, ни холодно — она не чувствовала температуру; не было ни весело, ни грустно — знала, что любая, даже самая маленькая мысль сейчас может ее развеселить или расстроить. Такое душевное настроение, когда ты будто бы вне всяких эмоций, находило на нее нечасто. Ей-то все казалось, что этот узкий коридор человеческого чувства — удел людей возвышенных, рациональных, типа ее папы, или Димы, или хотя бы президента Российской Федерации. Но когда оно случалось с ней самой — это всегда было неожиданно прекрасно.