Любовь

Беатриче тоже уже не могла. Вода отбивала дробь по кафелю. Тело ее, вне собственной воли Беатриче, закачалось. Испанские ритмы в голове, колониальный зной, экзотические фрукты. Голова мотнулась в такт, рука змейкой спустилась туда.

А Ваня сидел в соседней комнате, готовый. Он надел водолазку, специально для нее, и волосы его пахли «Бейлисом». Он надел джинсы, которые надевал всегда, а под джинсы надел белье.

Беатриче тяжело вздохнула. Развернула пяточки. Ступни. За ступнями колени. Березка поддавалась Афродите — а Беатриче, качаясь всем телом, слушая музыку, которую никто кроме нее не слышал, танцевала.

— Блядь!

Она ухватилась за шторку. Ступни скользнули, будто на канате. Теперь Беатриче заводило все. Мерный ритм капель, ламповый свет, мерцающий, как солнечный, стеклянная стенка, в которой размыто отражалась Беатриче.

— Ванечка, — шепотом произнесла она, сжимая грудь. — Ваня!

Дверь в ванную дернулась раз, два — и поддалась. На пороге с ножом в руках стоял Ваня — ослепительно прекрасный и бесстыже голый.

— Ванечка!

— Я здесь, милая!

Он поднял нож над головой.

— Зачем тебе это? — Беатриче задыхалась. — Как ты тут оказался?

— Дверь открывал, — смутился поэт, не зная, что прикрыть первым: холодное оружие или другое. — Я тебя хочу!

Одним резким движением поэт раскрыл влажную шторку.

Блеск красоты может ослепить неподготовленного. Так, глядя впервые на «Менины», мы ищем и не находим, где остановиться взгляду. Везде, в каждой детали — в красном кувшине на золотом подносе, в несоразмерных фрейлинам шутах — нас слепит элегантность идеала. Так ослепила Ваню Беатриче. Он знал, конечно, что она будет без одежды, догадывался о тающих на теле каплях, но все равно оказался не готов к тому, что его ждало. Еще сидя за книгой и потом — раздеваясь, складывая одежду одинаковыми треугольниками на покрывале, — он представлял, как входит в ванную к любимой. Бредя на кухню за ножом, чтобы вскрыть замок, он мысленно прижимался к телу возлюбленной, обнимал ее хрупкие плечи. Но все это — стихи, воображение и мысли — развеялось как прах, стоило ему увидеть Беатриче обнаженной.

— Милый, здесь скользко!

— Aut vincere, aut mori.

Ваня унял дрожь в коленях и твердо ступил на скользкую поверхность душевой.

Нога его проехала до бортика. Руки, хватаясь за воздух, заехали Беатриче по лицу. Стеклянная стенка опрокинула через себя спину поэта.

Он не почувствовал боли. В тот момент, когда его затылок стукнулся о кафель, Ваня почувствовал лишь холод. Кровь вязким бургундским полукругом разлилась вокруг. Капли воды очертили контур тела. Беатриче вскрикнула, но Ваня этого не слышал.

Над ним не было ничего уже, кроме потолка — высокого потолка, не чистого, но все-таки неизмеримо высокого, с тихо мигающими желтыми лампами. «Как тихо, спокойно и торжественно, совсем не так, как я хотел, — подумал Ваня, — не так, как мы с Беатриче хотели друг друга; совсем не так, как с возбужденными лицами тащились по июльской жаре в свободную квартиру, — совсем не так мигают лампочки на этом высоком бесконечном потолке. Как же я не видал прежде этого высокого потолка? И как я счастлив, что узнал его наконец. Да! Все пустое, все обман, кроме этого бесконечного потолка. Ничего, ничего нет, кроме него. Но и того даже нет, ничего нет, кроме тишины, успокоения. И слава богу!..»

Сентябрь. Амазонка XXI века

Беатриче выбрала на парковке самый модный самокат и покатилась навстречу любимому. Погода была ужасная, принцесса была прекрасная: сережки-звездочки из пыльного Стамбула, джинсовка, небрежный шарфик, юбка-карандаш. Юбкой она гордилась особо — не юбка, а произведение искусства. Дождь лил как из ведра, но и это не расстраивало Беатриче; в ее мечтах, прежде чем потерять невинность, она должна была основательно намокнуть. Так она это себе и представляла: блузка липнет к коже, с волос каплет вода, кровать тонет, Ваня тонет — все тонет, все течет, все изменяется.

Когда с утра ее разбудило коротенькое сообщение: «Родители сегодня в магазине. Приезжай», она уже давно знала, во что оденется. Только начался сентябрь, холод рванул на улицы Москвы стремительно, но оставляя простор для воображения: плюс десять — это все-таки еще не ноль. Правда, от полупрозрачной майки пришлось отказаться в пользу зеленого лонгслива, но это была небольшая жертва; зато в тон юбке.

Самокат тронулся, а вместе с ним замелькали самые дерзкие мечты. «Вхожу, — улыбалась Беатриче, — мокрая и секси. Как амазонка. И он такой… Ну такой!.. В рубашке. И расстегнута пуговка. Нет, две! Две пуговки расстегнуты — и все видно, вообще все». Воображение уносило ее все дальше, пока она чуть не наехала на мужчину с кофе. Кофе мужчина разлил, а на амазонку разозлился. Выкрикнул неприличное слово, и Беатриче порадовалась, что самокат у нее электрический. Впрочем, ехать действительно стоило с осторожностью — от дома до дома было полчаса езды, сплошь мимо университетов. День клонился к вечеру, студенты унылой гурьбой плелись к метро, понурив головы, не видя ничего помимо своего несчастья.