Любовь

На светофоре Беатриче притормозила. Мысли ее занял Шуман. В Вене она училась на пианистку и для девушки ее возраста знала о романтическом звукоизвлечении невероятно много. «Такие нежные пальцы! Переиграл. Бедненький, — пожалела она коллегу. — Не дай бог! Тьфу-тьфу-тьфу. Сплюнь, Беатриче, да покудахтай». Она исполнила свое намерение, чем изрядно напугала пожилую даму с мелким пекинесом. «Зато была у него Клара, — продолжила мысль амазонка. — И вот приходит он с премьеры, а она с концерта — и вот там дождь, а она без зонтика, тогда же еще не изобрели зонтик, наверное, и она мокрая, а он в рубашке, и…»

Беатриче бибикнули. Намек был понят — и она покатила дальше, не столько на силе электричества, сколько на крыльях собственной любви.

Ваню она любила отчаянно, безумно, как по книжке. Ее возбуждало то, что он поэт, что много читает, еврейский нос с горбинкой, нежный писательский животик; порой ее даже возбуждало то, что он тупит, — но изредка, обычно это раздражало. Думала она о нем беспрестанно и так ярко, что сама удивлялась: откуда в ней столько чувства?

«Все! Хватит! Где твоя гордость?» — поинтересовалась Беатриче. Твердо решив ехать с достоинством, она включила в наушниках увертюру к «Тангейзеру» и насупила брови.

А Ваня тем временем готовился. Стоило родителям уехать, как он пропылесосил, застелил кровать (не до конца, ближайший к двери уголок оставил голым), быстро, но основательно помылся. Убрал со стола Герберта Спенсера и Ницше, чтоб Беатриче не надумала чего дурного, заменил их на два томика Джейн Остин.

Затем подошел к зеркалу, снял футболку и пощупал бицепс. «На ощупь — комок мха, — подумал Ваня. — На вид… Не видно». Стукнул себя по лбу. «Очки же снял!» Но очки он не снимал. Наоборот, протер даже. Холеные, тонкие белые руки. Ручонки. Прутики. Две интеллигентские сопли.

Вмиг растерявший всю свою уверенность, поэт почувствовал, что не достоин Беатриче. Ни его знания, ни писательское мастерство, ни — куда уж там! — фигура не могли привлечь такую девушку. А он еще надеялся, что она будет с ним спать — приедет и рассмеется, стоит ему снять футболку. Хватит с него. Поэт торопливо натянул ее обратно. Ничтожество. Слабак. И стихи у него дрянные!

Несколько минут Ваня пытался прийти в себя. Сердце бешено колотилось, на глаза наворачивались слезы. И вдруг его словно облили ледяной водой. У него же есть его гордость. Собственная часть. Уже не раз Ваня с трепетом оглядывал ее, большую, мужественную. Он немного успокоился. Но такая ли уж она гордая? Такая ли большая? Необходимо выяснить это, срочно, пока не приедет Беатриче. Ваня нашел на антресоли сантиметр, подумал о голой возлюбленной и расстегнул штаны.

Ехать оставалось совсем чуть-чуть. Десять минут по Екатерининскому парку — дети, дождик, капающий в пруд, важные утки. И какой же русский не любит быстрой езды? Беатриче — даром, что была студенткой из Европы — понеслась.

Молодость окаймляла ее самокат могучим, уверенным в себе пассатом и ни одной силе на свете не было по плечу ему сопротивляться.

Вдалеке замаячил Ванин дом. Это до крайности возбудило Беатриче, она подумала: «Все дома на улице уродины. Этот красный, тот с проржавевшей крышей… А его — дореволюционный. Может, тут даже раньше были слуги». Слуги заставили ее подумать о подчинении авторитету, а подчинение авторитету навело на мысли несколько иного склада, от коих амазонка покраснела и пришпорила электросамокат.

«Скорее, скорее! Любимый, я уже почти с тобой! Еще немного — и вот я, тут, вся как есть, в шарфике, лонгсливе, любящая бесконечно и бесконечно преданная. Я готова отдать себя, всю себя без остатка; готова подарить тебе то, что никому больше не позволено даже вообразить. Хоть в грязь кинь да растопчи. Я твоя! Твоя!» Она уже не замечала ничего — ни светофоров, ни машин, ни грома. Не заметила она и ехавшего навстречу велосипедиста, курьера «Яндекса» Ильяса. Кляня судьбу за то, что он, вполне себе рабочий парень, везет ебучему молокососу вафельный рожок, Ильяс ехал так быстро, как позволяло транспортное средство.

«Тангейзер» в Беатричиных ушах почти закончился, в унисон грому прозвучали тубы. «Я сниму лифчик, — подумала она, закрыв глаза, — и станет видна грудь. Он разденется, — последовала мысль, — и станет видна часть». Ее внутреннему взору представилась картина: большая ослепительная часть. Сантиметров пятнадцать… Нет, двадцать! Не меньше двадцати! А двадцать сантиметров — это ведь почти то же самое, что и полметра! Отзвучали последние тревожные вагнеровские скрипки. Беатриче вздохнула. Выпрямилась. И раскрыла глаза.

Ни Ильяс, ни амазонка не мучились. Он перед смертью думал о родном Башкортостане. Она — о своем любимом. И только Ваня все плакал и не мог остановиться, держа в руке ослабленную часть. Ведь в Беатричиных мечтах она была на десять сантиметров больше.

Октябрь. Частичная мобилизация