Любовь фрау Клейст

— Ах да?! Ну, конечно! — обрадованно вздохнул Трубецкой. — Так вы погадайте мне, Бэн! Ну, на шаре.

— Зачем вам? — насупился Бергинсон.

— Как это — зачем? Я сейчас в полной жопе.

Он сказал это по-русски, и Бергинсон, расхохотавшись, поднялся со своего кресла, отставил недопитый чай в серебряном сталинском подстаканнике (подарок недавно защитившегося аспиранта!) и достал из ящика своего письменного стола шесть странных предметов: кусок магнита, кристалл кварца, веточку ели, два желудя и лук-порей.

— И это все мне? — удивился Трубецкой.

— Неважно, — строго ответил Бергинсон. — Садитесь удобно, расслабьтесь.

Трубецкой доверчиво развалился на кресле.

— Сначала прочувствуйте . — И Бергинсон поочередно приблизил к глазам Трубецкого каждый из предметов.

Трубецкой ощутил приятное взволнованное тепло, почти что как в бане «Катюша».

— Теперь вы начнете терять свои чувства, — предупредил Бергинсон, и вдруг его словно размыло.

Вместо Бергинсона и его сталинского подстаканника перед глазами Трубецкого появился легкий туман, который постепенно терял свои краски и мягкую текучесть, кристаллизуясь в большое прохладное зеркало, из которого тонкий голос Бергинсона доносился, как из глубины колодца.

— Тянитесь, тянитесь! — велел Бергинсон.

Профессор Трубецкой начал изо всех сил тянуться вверх, кряхтя и постанывая. В голове его успело мелькнуть неприятное соображение, что если вредная, как проголодавшаяся оса, графиня Скарлетти вдруг заглянет в кабинет профессора Бергинсона и увидит его, профессора Трубецкого, с закрытыми глазами, в соседстве камней, желудей и порея, то это и будет концом его жизни.

Неприятное это соображение, однако, не задержалось надолго, потому что вскоре над головой Трубецкого повисла ярко-золотистая мерцающая радуга, и весь он, прозрачный, как шелк с крепдешином, забился от радости.

— Идите по радуге вверх, — строго приказал тот, кто с такой поразительной ловкостью выдавал себя за профессора Бергинсона и получал его профессорскую зарплату.

Легкому, прозрачному Трубецкому показалось, что он в самом деле слегка приподнялся и очень привольно куда-то поплыл.

— Сейчас будет свет, не пугайтесь, — сказал Бергинсон.

И свет наступил. Он был белым, как вскипающее молоко, он победно блистал. И, главное, в нем была правда, которую профессор Трубецкой так ценил в жизни, но в жизни всегда ее недоставало, а здесь, в этом свете блистающем, не было ничего другого.

Оказывается, правда могла не быть правдой о чем-то или

для чего-то. Она была просто, совсем, до конца только правдой. Как свет был одним только светом и больше ничем. И сейчас, когда профессор Трубецкой почувствовал себя внутри этого света, он совершенно перестал понимать, как можно столь сильно запутаться в жизни и так загрязнить ее и перепачкать.

— Не плачьте, — вдруг мягко сказал Бергинсон, которого профессор Трубецкой по-прежнему не видел. — Вы можете их огорчить.

И только он произнес это, как Трубецкой ощутил со всех сторон обнимающие его теплые ладони и понял, что вновь стал младенцем, и бабушка с няней и матерью купают младенца Адрюшу в корыте. Слезы мешали ему разглядеть их лица, потому что они были высоко над ним и ярко ему улыбались, но, ударяя ладошками по воде, как это делают все младенцы, когда им ужасно как весело, он вдруг захватил что-то в свою очень пухлую детскую руку. Это была маленькая желтая утка, сделанная из воска и купленная няней на деревенском базаре. А он был уверен, что утки давно нет на свете, — ее разломала сестра Трубецкого, постарше его и сердитая девочка.

Но утка была, так же, как были эти родные ладони, осторожно поддерживающие его за плечи, так же, как была и розово вспыхивала на краю корыта теплая мыльная пена, так же, как во всю красоту своей праздничной жизни была синева за окошком их кухни с ее торопливо надувшимся облаком, похожим на спелую гроздь винограда.

Оказалось, что все, что профессор Трубецкой считал несуществующим, все, от потери чего ему было так грустно, о чем он всегда тосковал, — все было живым и здоровым внутри ослепительно-белого света, в нем все навсегда сохранилось.

Трубецкой хотел объяснить Бергинсону (или тому, кто называл себя Бергинсоном), что сейчас он исправит все свои ошибки, потому что они были сделаны в полном незнании правды, но тут же решил, что все это не нужно. Вообще ничего уже больше не нужно.

Он лишь восхищенно и радостно плакал.

— Ну, вот, — сказал наконец Бергинсон. — Теперь вам понятно?

Профессор Трубецкой увидел, как он пододвинул к себе остывший чай и звякнул серебряной ложечкой.

— Вы, главное, друже, не бойтесь, — вздохнул Бергинсон, осторожно отгрызая от куска сахара и зажимая то, что он отгрыз, между своими большими и плотными зубами. — Чего вам бояться напрасно?

18 февраля Вера Ольшанская — Даше Симоновой