Любовь фрау Клейст

История выглядела так: возвращаясь с одной из очень престижных европейских конференций по современной славистике, где гвоздем программы был доклад, осветивший устройство канализации во времена Александра Первого, Анжела Сазонофф по беспечности своего девичьего характера и постоянного стремления успеть везде и всегда одновременно проспала время отлета из Праги в Нью-Йорк. Она была посажена на другой рейс и, таким образом, не успела на маленький, старомодный самолетик, которым летают все те, кто хочет попасть в штат Род-Айленд из пышной, жестокой, роскошной столицы.

Потеряв над собою контроль, Анжела Сазонофф стала расталкивать очередь, собравшуюся уже с полученными билетами и ждущую только объявления посадки. Она совала всем в лицо свой хорошенький паспорт и, не слушая призывов приобрести билет и дождаться следующего рейса, истошно кричала, что вся ее жизнь и здоровье зависят сейчас от полета. Низенькая старушонка, вылитая копия процентщицы Алены Ивановны, стала теснить разгоряченную Анжелу в хвост очереди, за что и была неуместно побита (два точных удара в лицо, два по шее!) разгневанной, сильной Сазонофф.

Вызвали полицию. На худощавых, в крупных мурашках, запястьях Анжелы сверкнули наручники. Старуха-процентщица, ужасно довольная ходом дела, с улыбкой смотрела на бедную девушку.

Поскольку семья Анжелы проживала далеко, сообщили в университет, и через два дня по ходатайству университета Сазонофф выпустили на свободу. Суд был назначен на тринадцатое января, но штраф ожидался большой, непосильный. Перепуганная Анжела немедленно побежала в университетскую поликлинику на прием к психиатру, объясняя избиение старухи-процентщицы душевной своей нестабильностью. Психиатр предложил вспомнить все обстоятельства, которые могли так разрушить ее прежде очень здоровую психику. Анжела увлеклась воспоминаниями и сообщила доктору о нездоровой обстановке в стенах университета, а если точнее, то всей русской кафедры.

Она в красках описала вражду между двумя ведущими профессорами, именуя одного гением света, а второго демоном тьмы, и, громко сморкнувшись на слове harrasment, сказала, что срыв ее — только начало и все аспирантки, за исключением, может быть, одной или двух, висят на волоске.

Сведения, полученные от несчастной Сазонофф, дошли до университетского начальства, и в последнюю перед Рождеством неделю, когда только-только заполыхала огнями огромная елка на главной площади города, Патрис Гамильтон была поставлена в известность, что кафедра закрывается на «карантин» и начинается опрос свидетелей.

И тут началось уж совсем непонятное. Профессор Янкелевич, вместо того чтобы радоваться унижению врага своего Трубецкого, впал в жесточайшую меланхолию, выставил студентам заочные оценки и, пригласив профессора Бергинсона на чашку кофе в ближайший «Данкин Донатс», сказал, что боится увидеть, как гибнет семья Трубецкого.

— Однако сейчас уже поздно, — хладнокровно заметил Бергинсон. — Сейчас его трудно спасти.

Профессор Янкелевич густо порозовел, кончик его нежного худощавого носа с еле заметной слабенькой веной у левой брови покрылся бисером пота.

— Какая ужасная жизнь! Сколько грязи! А надо спасти!

— Вы, Майкл, о чем? — сухо спросил профессор Бергинсон. — Вы верите этим доносам? Но мы, слава богу, пока не в Китае!

Профессор Янкелевич визгливо засмеялся:

— Пока не в Китае! Но здесь не потерпят того, что он делает, вы мне поверьте!

Профессор Бергинсон посмотрел на него испытующе:

— Хотите замять? Стыдно стало?

Розовая краска на лице профессора Янкелевича стала малиновой.

— Мне гадко.

— А знаете, Майкл, на кого вы похожи? — вдруг насупился Бергинсон.

— На кого?

— На этого парнишку, героя «Записок из подполья». Один к одному.

— Вам хочется сделать мне больно? — побледнел Янкелевич.

— Отнюдь. — Бергинсон энергично замотал массивным сердитым лицом. — Отнюдь не хочу вас обидеть. Но если все утрясется и Трубецкой опять будет на коне, то вы его возненавидите не за то, что он на коне, а за эту жалость нынешнюю, которую он посмел у вас вызвать. А с ним и меня заодно, за компанию!

Янкелевич виновато опустил голову:

— Возможно, вы правы. Но, знаете, Бэн, я решился: пойду и скажу ему прямо и честно, что я был не прав, приношу извинения!

Бергинсон развел руками:

— Подите, подите. Кто знает, что будет?

«Я грущу, провожая друга, — словами великого японского поэта подумал профессор Янкелевич, садясь в машину, — но не вспомню о нем, когда он отвернется от меня».

В кабинете у профессора Трубецкого горел свет: значит, он там. Янкелевич тяжело перевел дыхание и постучался.

— Yes! — послышался мясистый и словно бы радостный бас Трубецкого.

Чувствуя привычное отвращение, которое всегда вызывал у него этот бас, профессор Янкелевич просунул в щель свое печальное, беспокойное лицо.

— Позвольте зайти?

Трубецкой побагровел дочерна.

— Входите.

И тут же вскочил со своего места, зашарил по столу большими задрожавшими руками. Янкелевич сделал шаг и остановился. Трубецкой стоял, нагнув слегка голову, как будто собирался бодаться, и не смотрел на своего врага.