Любовь и бесчестье

Но вместо этого Вероника расстегнула следующую пуговицу, гадая, посмеет ли задать следующий вопрос, что беспокоил ее больше всего. Оставит ли он ее, если соберется уезжать?

Планка с пуговицами доходила до середины ее груди, и оставалось еще расстегнуть четыре пуговицы. Еще четыре вопроса, если бы он позволил ей задать их.

— Почему я гуляю? Люблю уединение.

Вероника знала: он лжет, причем догадываясь о том, что она это знает. Вместо того чтобы продолжать настаивать и задавать вопросы, она поднесла руку к груди. Все внимание Монтгомери было приковано к ее пальцам, и от его взгляда ее кровь воспламенилась.

— Как твое второе имя?

Этот вопрос, должно быть, удивил его, но Монтгомери снова улыбнулся. При этом по обе стороны его рта появились глубокие ямочки.

— Александр. А твое?

— Мойра, — ответила она. — У тебя были рабы?

Его лицо поблекло, улыбка увяла.

— Ты все время об этом думала?

Она кивнула.

— Ты аболиционистка, Вероника?

Она не ожидала такого вопроса.

— Думаю, да, — ответила она, положив руку на планку с пуговицами.

Монтгомери не ответил на ее вопрос, — время тянулось мучительно медленно.

— Значит, не было, — решила Вероника.

— Я похож на своего деда, — сказал он. — Он не стремился повелевать другими человеческими существами.

Монтгомери снова улыбнулся, но на этот раз печально.

— Мой дед твердил, что мы владеем землями и морями, но у нас нет права владеть другими людьми.

— Значит, в Гленигле не было рабов?

— Я этого не говорил.

Монтгомери повернулся, подошел к окну, раздвинул Занавески, чтобы видеть долину, погруженную в ночной рак.

Может быть, ей не следовало задавать этот вопрос? Но прежде чем Вероника успела что-нибудь сказать, муж снова повернулся спиной к окну и стоял, упираясь ладонями в стену по обе стороны подоконника.

Вытянул ноги и теперь рассматривал свои сапоги, потом оглядел комнату, не спеша отвечать на вопрос.

Возможно, ей следовало удержаться от вопроса или не настаивать на ответе, но любопытство оказалось сильнее, и она промолчала.

— Теперь ты носишь имя Фэрфакс и имеешь право узнать историю семьи, — сказал он. — Мой дед покупал рабов. Табачные плантации требуют рабочих рук. Но как только раб попадал в Гленигл, он получал свободу. По контракту он был обязан отработать пять лет, а после этого мог уйти или остаться по собственному желанию.

Вероника молчала, обдумывая его слова.

— После смерти деда мой отец покончил с такой практикой. Возможно, он был более жадным. Я часто думал, не связано ли это с влиянием семьи матери. Родственники открыто высмеивали поступки деда, считая их неразумными с финансовой точки зрения.

Монтгомери сложил руки перед собой и принялся разглядывать ковер.

— Должно быть, соображения экономической целесообразности притупляют моральную сторону вопроса, — сказал он.

— Англичане отменили рабство более тридцати лет назад, — сказала Вероника.

Монтгомери кивнул, показывая, что знает это.

— Это как раз и вызвало мое отчуждение от братьев, — продолжал он. — Они следовали примеру отца. Я же пошел своим путем.

— И что это был за путь?

Монтгомери снова повернулся лицом к окну.

— Мне дорого далось отчуждение от семьи. Выбор между делением совести и родными — тяжелое дело.

— Твой дед не одобрил бы ни твоего отца, ни братьев.

Он посмотрел на нее через плечо:

— Не одобрил бы.

— Но думаю, ему бы понравилось то, что ты стал одиннадцатым лордом Фэрфаксом-Донкастером, — сказала Вероника.

Монтгомери улыбнулся, но ничего не ответил.

— Должно быть, тебе это далось тяжело, — сказала Вероника мягко. — Разлад с теми, кого любишь.

— А у тебя никогда не возникало разногласий с твоей семьей? — спросил Монтгомери, все еще глядя в окно.

Вероника подумала о годах, прожитых в доме дяди в Лондоне. Она была там несчастлива, потому что ни с кем из его семьи у нее не было ничего общего.

Она чувствовала, что ее связывают с ними узы родства: ведь, в конце концов, дядя приходился братом ее матери. Но любила ли она их? Не так, как любила родителей.

— Не могу представить, чтобы я была не согласна с родителями, — ответила Вероника.

— Как ты и сказала, это тяжело, но со временем эта тяжесть становится привычной.

— Они умерли, твои братья?

С минуту Монтгомери не отвечал, но, когда собрался с духом, ответ его не стал для нее неожиданным.

— Да, — сказал он просто.

Она подошла к Монтгомери и встала рядом с ним у окна. То, что она в нем почувствовала, Вероника не смогла бы описать словами. Боль, воспоминания о радости и какое-то одновременно горькое и сладкое томление.

Внезапно она почувствовала, как он хочет вернуться домой. Но дом для него не являлся определенным местом. Для него это означало быть окруженным близкими людьми, теми, кого он любил и кто сформировал его образ жизни.

— Итак, ты оказался лордом, приехал в Англию и мужем. Я бы сказала, что для одного человека это слишком.

— А ты, Вероника? — спросил Монтгомери, оборачиваясь. — Ты оказалась женой незнакомца, американца. Я думаю, что для одной женщины также слишком много сложностей.

Она не ответила.

— Я стараюсь держаться в стороне от всего, но каким-то образом нахожу и здесь свой собственный путь.