Любовь и бесчестье

Потом вернулась в свою комнату и удивилась, увидев дверь гостиной открытой.

Монтгомери сидел в темноте, не зажигая света.

Он повернул голову, когда она вошла, и зажег лампу.

Она медленно закрыла за собой дверь и повернулась к нему лицом.

Три пальца Монтгомери впились в подбородок, а одним пальцем, направленным в висок, он подпирал щеку.

Задумчивая поза мыслителя, размышлявшего, а не придурковата ли его жена.

Вероника села на соседний стул, чувствуя, что внутри у нее все дрожит. Зачем он ее ждал? Неужели каким-то образом прознал, что она вызывала дух Кэролайн? Она уже приготовилась к вспышке гнева, но муж молчал.

Постепенно она почувствовала в этом молчании умиротворение. Монтгомери был просто рад ее присутствию.

— Ты воображаешь, будто вместо меня здесь кто-то другой? — спросила она, наконец. — Когда ты со мной в постели, Монтгомери, ты думаешь о Кэролайн? Когда ты дотрагиваешься до меня, целуешь, убеждаешь себя, будто целуешь ее?

Вероника склонила голову, страдая от муки ожидания. Монтгомери продолжал молчать, и она осмелилась поднять голову и посмотреть на него. Он не сводил с нее глаз.

— Как ты узнала о Кэролайн?

— Ты говорил с ней в день нашей свадьбы. Помнишь?

Казалось, его удивил ее ответ.

— Все это время ты знала? И ничего не говорила?

— Но ведь ты не ответил бы мне? — спросила она. — Ты никогда не говорил о ней. И все же я чувствовала: она в твоем сердце. Ты никогда не говорил о своей печали, но она всегда с тобой, Монтгомери. Это так же ясно, как если бы ты написал это на лбу.

— Иногда, Вероника, лучше забыть о прошлом.

Она кивнула:

— Конечно, это верно. Забыть — было бы для тебя так легко. Вот почему ты бродишь каждую ночь. Вот почему иногда у тебя такой вид, будто тебя преследуют призраки. Вот почему во сне ты держишься за меня, как за якорь.

Жар в его взгляде мгновенно сменился холодом, но она не смягчилась.

— Кем бы она ни была, — сказала Вероника, — ты все еще любишь ее.

— Как ты узнала об этом? Все твой «дар»?

— И так будет до конца нашей жизни, Монтгомери? Я буду мучиться вопросами и сомнениями, а ты будешь весь в своих тайнах.

— Разве не потому их называют тайнами, что их скрывают?

Вероника встала и перешла в спальню, по пути погасив лампу. Потом вернулась в гостиную.

— Зачем ты здесь, Монтгомери? Чтобы уложить меня в постель?

— Ты гонишь меня, Вероника?

— Ты же знаешь, что я не собираюсь этого делать, — ответила она тихо. — Я не могу.

Монтгомери встал, потянулся к ней, положил руки ей на плечи и медленно привлек к себе.

Вероника запрокинула голову и пристально смотрела на него снизу вверх, желая, чтобы он не был таким высоким. Смешно, но ее кузины много раз говорили о том, что она слишком высока по сравнению с ними, и о том, как это вредит ее внешности.

Она спросила отрывисто:

— Тебе не нравится моя внешность?

— Ты красивая женщина, Вероника.

Она почувствовала, как от его ответа по ее телу разливается тепло, но не поддалась этому ощущению и задала следующий вопрос:

— Так что тебе не нравится во мне?

Она заставила себя встретить его взгляд.

— Мой «дар»?

Монтгомери долго смотрел на нее, словно изучал, и у нее возникло ощущение, будто он осторожно нащупывает путь, ступая по гравию босыми ногами.

— То, что я не американка? У нас общее наследие, Монтгомери. Твоя семья, как и моя, происходит из Шотландии.

Он так крепко сжал ее предплечья, что ей показалось, он хочет встряхнуть ее.

— Ничто в тебе не вызывает моего неудовольствия, — сказал он, и это показалось ей правдой. — Когда мы занимаемся любовью, я не думаю ни о ком другом.

И все-таки он не любил ее. У него не оставалось любви для другой женщины. Не глупо ли с ее стороны желать больше того, что у нее было?

Он не мог держаться в стороне, но чувствовал, что каждый раз, когда бывает с Вероникой, она вытягивает из него чуть больше, чем он сказал прежде. Будто перед ней вязаное одеяние и она постепенно вытягивает из него нитку, шаг за шагом наматывая ее на палец. Единственный способ заставить ее замолчать и расслабиться самому — это заниматься с ней любовью долго и жестко, пока она не впадет в изнеможение и будет не в состоянии задавать вопросы.

Их постели оказались слишком далеко друг от друга. Тогда одним плавным движением Монтгомери сел сам и посадил Веронику на колени спиной к себе, покопался в горе ее нижних юбок и нашел разрез в панталонах.

Она произвела какой-то тихий звук, похожий на вздох, и это еще больше воспламенило его.

Монтгомери едва слышно выругался, отчасти обращаясь к себе, отчасти к ней, чувствуя свою боевую готовность и не прилагая к этому ни малейших усилий, Вероника была рядом, и он желал ее. И это было ясно, как то, что ночь сменяет день. Он гадал, сознает ли она, как он зависит от нее, как чертовски беспомощен, когда оказывается вблизи нее, сколько думает о ней и как легко она его воспламеняет. Она улыбалась, и он желал ее. Она хмурилась, и он желал ее. Какие бы чувства Вероника ни испытывала, что бы ни надевала, что бы ни делала, он желал ее.

— Монтгомери, — пробормотала она его имя, произнеся его со своим чувственным шотландским выговором.