Любовь и другие слова

Фиби хихикает. — Он от меня улизнул.

Звук включенного душа проникает на кухню, и я чувствую себя так, будто мне только что дали задание в игровом шоу с обратным отсчетом времени: Выйти из дома в ближайшие две минуты!

Я насыпаю хлопья Фиби, бегу в спальню, натягиваю чистые скрабы, наливаю кофе, надеваю туфли и еще раз целую голову Фиби, прежде чем выйти за дверь.

Это безумие — по крайней мере, это заставляет меня звучать безумно, — но если бы Шон спросил меня о моем вчерашнем дне, я знаю, без сомнения, что все это вывалилось бы наружу.

Вчера я увидела Эллиота Петропулоса впервые почти ровно за одиннадцать лет и поняла, что все еще люблю его и, наверное, всегда буду любить.

Все еще хочешь выйти за меня замуж?

К сожалению, пара дней на расстоянии, похоже, не предвидится: Эллиот ждет возле больницы, когда я поднимаюсь по холму от автобусной остановки.

Нельзя сказать, что мое сердце останавливается, потому что на самом деле я остро ощущаю его существование, как фантомную конечность. Сердце защемило, а затем с ревом ожило, жестоко пробивая меня изнутри. Я замедляю шаг и пытаюсь сообразить, что сказать. Во мне вспыхивает раздражение. Его нельзя винить за то, что он появился у Сола, когда я случайно оказалась там вчера, но сегодня он весь в нем.

— Эллиот.

Он поворачивается, когда я называю его по имени, и его поза немного сдувается от облегчения. — Я надеялся, что ты сегодня придешь пораньше.

Раньше?

Я смотрю на него, когда приближаюсь, глаза сужены. Остановившись в нескольких футах от того места, где он стоит, засунув руки в карманы своих черных джинсов, я спрашиваю: — Как ты узнал, где и во сколько я должен работать?

Чувство вины смывает краску с его щек. — Жена Джорджа работает там в приемной. — Он поднимает подбородок, указывая на женщину, которая сидит прямо за раздвижными дверями, и которую я видел каждое утро в течение последних нескольких месяцев.

— Ее зовут Лиз, — подтвердила я, вспомнив три буквы, выгравированные на ее синей пластиковой табличке с именем.

— Да, — тихо говорит он. — Лиз Петропулос.

Я недоверчиво смеюсь. Ни при каких других обстоятельствах я не могу себе представить, чтобы административный работник больницы выдал информацию о рабочем графике врача. Люди становятся довольно неразумными, когда заболевает близкий человек. Сделайте этого близкого ребенка ребенком и забудьте об этом. Даже за то короткое время, что я здесь работаю, я видел, как родители преследуют врачей, которые не смогли вылечить их ребенка.

Эллиот смотрит на меня, не мигая. — Лиз знает, что я не опасен, Мейси.

— Ее могут уволить. Я врач в критической педиатрии. Она не может просто так выдать мою информацию, даже если это ее собственная семья.

— Ладно, черт. Я не должен был этого делать, — говорит он, искренне раскаиваясь. — Слушай. Я работаю в десять. Я… — Прищурившись, он говорит: — Я надеялся, что у нас будет время немного поговорить до этого. — Когда я ничего не говорю в ответ, он наклоняется, чтобы встретиться с моим взглядом, и спрашивает: — У тебя есть время?

Я поднимаю на него глаза, и наши взгляды встречаются, возвращая меня в прошлое, когда мы обменивались напряженным молчаливым обменом. Даже спустя столько лет я думаю, что мы можем читать друг друга чертовски хорошо.

Прервав связь, я смотрю на часы. Сейчас чуть больше семи тридцати. И хотя никто наверху не стал бы жаловаться, если бы я явилась на работу на полтора часа раньше назначенного времени, Эллиот знает, что если я скажу, что мне нужно зайти в дом, я совру.

— Да, — говорю я ему. — У меня есть около часа.

Он наклоняет голову, медленно наклоняется вправо, и, кривя рот в улыбке, делает один шаркающий шаг, затем другой, как бы заманивая меня своей миловидностью.

— Кофе? — Его улыбка растет, и я замечаю его зубы, какие они ровные. В моих мыслях проносится образ Эллиота в четырнадцать лет, в головном уборе. — Булочная? Жирная ложка?

Я указываю на соседний квартал и крошечное кафе на четыре столика, которое еще не заполнено жителями и членами семей, с нетерпением ожидающими новостей после операции.

Внутри тепло — граничащее со слишком теплым, что является темой моего утра, — и два столика впереди еще свободны. Усевшись, мы берем меню и просматриваем его в напряженном молчании.

— Что вкусного? — спрашивает он.

Я смеюсь. — Я никогда здесь не завтракала.

Эллиот поднимает на меня глаза, неторопливо моргает, и что — то в моем желудке тает, превращаясь в жидкое тепло, которое распространяется ниже. Что странно, я понимаю, что мы с Эллиотом ели вместе всего несколько раз, и никогда в одиночку.

— Обычно я съедаю кекс или бублик из кафетерия. — Я разрываю зрительный контакт и выбираю парфе из йогурта и гранолы, прежде чем положить свое меню. — Держу пари, все довольно вкусно.

Скрытно я наблюдаю за тем, как он читает, его глаза быстро сканируют слова. Эллиот и слова. Арахисовое масло и шоколад. Кофе и бискотти. Любовные отношения, заключенные на небесах.

Он тянется вверх, лениво почесывая шею и напевая. — Яйца или блины? Яйца или блины?