Любовь и ненависть

Обратный путь шлюпки был гораздо легче для гребцов — волны сами гнали ее, но, пожалуй, нисколько не безопасней, потому что шлюпка была перегружена и над ней по-прежнему постоянно висела угроза быть опрокинутой. Пришвартоваться к кораблю шлюпка могла опять-таки лишь под прикрытием берега: пришлось отходить к острову.

Первыми подняли на борт потерпевших рыбаков. Вслед за ними на палубу ступили гребцы. Все они, и спасенные и спасители, были покрыты с ног до головы жестким ледяным панцирем и в таком одеянии напоминали не то древних рыцарей, не то русских былинных богатырей. Впрочем, сходство было не только внешним.

Валерий Панков оставался в шлюпке. Я думал, он ожидает, пока спустятся в нее новые гребцы, чтобы потом уступить место своему помощнику, стоящему тут же у борта. Но Панков, оказывается, и не намерен был выходить из шлюпки. Приподнявшись на ноги и слегка шатаясь от качки, он крикнул мне:

— Прошу разрешения отойти!

— Погоди, Дунев тебя сменит, — не очень решительно сказал я. — Ты устал.

— Никак нет, — кратко ответил он. — Я уже изучил маршрут. Прошу разрешения на второй рейс.

Я внимательно смотрел на него, стараясь в полутьме поймать его глаза, светящиеся из-под нахлобученной ушанки, густо покрывшейся серебром сосулек. А в это время рядом, почти над самым ухом у меня, раздался негромкий голос Юрия Струнова, голос, в котором вместе с настойчивой просьбой звучало и предупреждение:

— Товарищ капитан третьего ранга, кроме командира, никто не сумеет дойти до траулера. Вы не представляете, что там творится.

Нет, я представлял, что там творится, и разрешил Панкову идти во второй рейс, только уже с новыми гребцами.

Экипаж траулера был спасен и в соответствии с приказом доставлен в Завируху, куда мы прибыли ночью. У причала нас встретил начальник штаба базы с представителями госпиталя, услуги которых, к счастью, не понадобились, потому что все были живы-здоровы и чувствовали себя хорошо. Рыбаков разместили в одной из палат госпиталя, накормили, обогрели. А Панкову я разрешил уйти домой ночевать, и он тотчас же покинул корабль. Мы сидели с начальником штаба базы в моей каюте, и я подробно докладывал ему о всех перипетиях, связанных со спасением рыбаков.

— Так говорите — герой дня Панков? — переспрашивал меня начальник штаба.

— Я восхищен им. Он проявил такое мужество, умение и отвагу, которые граничат с геройством.

— Офицер он хороший, — согласился начальник штаба.

— Человек он чудесный. Большой души человек.

— Да, только вид у него какой-то подавленный, — заметил начштаба.

— Он просто устал, представляете, чего это стоило!

— Да нет, я вообще говорю о нем. Всегда он какой-то мрачный и как будто рассеянный. Вы не находите?

— Я знаю Панкова давно, еще по училищу. Хорошо знаю. Да, курсантом он не был таким угрюмым. Напротив, это был самый веселый и живой человек в нашем классе.

— Что ж, доложу командиру базы. Не знаю, какое он примет решение, а я лично считаю, что надо поощрить наиболее отличившихся, и в первую очередь, конечно, Панкова. Я бы его к ордену представил.

Он поднялся, пожелал мне покойной ночи и ушел. А полчаса спустя ко мне в каюту ввалился Валерий Панков. Я взглянул на него и опешил. Передо мной стоял не капитан-лейтенант Панков, а какой-то маленький, неказистый, раздавленный горем человек.

Не говоря ни слова, он опустился на диван, схватившись за голову обеими руками, так что ушанка его сползла и шлепнулась на пол, а он даже не стал ее поднимать.

Я решил, что случилось нечто ужасное, поднял его шапку, сел рядом с ним и спросил так, как спрашивал когда-то в училище:

— Валерка, что произошло? Ну говори же, может, нужно что-то немедленно предпринять?

Он отрицательно покачал головой, не отнимая от нее своих розовых натруженных рук, и через силу выдавил:

— Не нужно об этом, Андрюша. Семейные дела — штука сложная. Как-нибудь сам распутаю.

Сказал, как отрезал, и я не стал его больше ни о чем расспрашивать.

Мы долго молчали, сидя друг против друга и думая общую думу. Мне больно было за друга, обидно за судьбу, постигшую его в семейной жизни. Чем я мог помочь ему? Откровенно говоря, я еще сам не искушен в семейных делах, и кто знает, что ждет меня впереди на этом поприще. Вспомнил, как Марина однажды сказала мне: "Если я когда-нибудь разлюблю своего будущего мужа, я приду и скажу ему об этом прямо и честно. А потом прощусь и уйду навсегда". — "А если у тебя будет куча детей?" — спросил я ее. "Тогда я попрошу его уйти и не мешать мне их воспитывать". — "Одной воспитывать детей трудно. Ты этого не забывай". — "Ничего, я сильная". И мне верится, что это но шутка и не угроза: у нее хватит и силы воли и решительности.

Когда я рассказал Марине о нашей эпопее по спасению рыбаков, она отвечала с тихой задумчивостью: