Любовь и ненависть

Пожалев, что не захватил с собой фотоаппарата, я направился берегом залива к морю, рассчитывая таким образом выйти к Оленцам другим путем. Был неполный отлив, подсушенные ветром и солнцем скалы и камни с выброшенными на них пустыми бочками, ящиками, пробками и разными щепками любезно подставляли себя мне под ноги, а при особой необходимости и под руки — за них легко и удобно было цепляться, чтобы делать большие прыжки с камня на камень. Настроение было приподнятое — мне хотелось петь, и я действительно пол для себя, для души, не громко, не во весь голос, но по-настоящему, без стеснения, потому что никто мне не мешал и слушать меня могли только скалы. Я пел и о том, как "кружится, кружится, кружится вьюга над нами, стынет над нами полярная серая мгла, в этих просторах снегами, глухими снегами, белыми скалами наша граница легла". Правда, скалы не были еще белыми, но я знал, что скоро они будут такими. А еще я пел "Степь широкую", и тогда казалось, что не тундрой иду я вдоль студеного моря, а ковыльной равниной вдоль Волги-матушки. Пел и, честное слово, физически ощущал южный зной — и даже пот на лбу выступил, и запах ловил я какой-то иной, совсем не северной природы. Любил я петь "Что ты жадно глядишь на дорогу". Перед глазами моими вилась алая лента в богатых косах Марины. Но она исчезала вместе с последними словами песни, не задерживаясь в памяти. Думалось о другой — об Ирине, думалось постоянно, и я уже не противился, не отгонял этих мыслей. И особенно здесь мне захотелось знать, где она сейчас, что делает. Было неловко вспоминать о нашей последней встрече: не такой она должна была быть. Ирина мне дорога, как детство. Мне иногда казалось, будто я знаю ее с самых детских лет, будто рос я с ней под одной крышей и счастливыми светлыми веснами рвал с ней первые цветы на нашем лугу над Десной и неумело, но старательно плел для нее венок из одних одуванчиков, золотистых, свежих и ярких, как майское солнце. Словом, я пел свои любимые песни, те, без которых человеку вообще, а русскому особенно невозможно было бы жить.

Наверно, с километр, не меньше, шел я вот так пустынным берегом и пел, пока не увидел женщину. Она глядела на море неотступным, прикованным взглядом, Должно быть, хотела увидеть то, что невидимо для глаза, что скрыто за дальними далями, потому что перед глазами ее ни вблизи, ни вдали не было ни одного суденышка.

На женщине были яловые сапоги, забрызганные грязью, короткая, но теплая, какие носят в деревнях, куртка, пуховый платок, в руках большое ведро, полное красивых, свежих, с сочным запахом подберезовиков. Женщине на вид было меньше тридцати лет.

Увидев меня, она словно обрадовалась, сказала торопливо, наверно боясь, что я пройду мимо:

— Посмотрите, разбушевалось-то как… — и повела глазами на море. — Шторм.

— Да, штормит, — согласился я.

— А это не опасно? — спросила женщина.

— Для кого?

— Для рыбаков. Наши сейчас в море.

— Достается ребятам. Наверно, не столько тралят, сколько травят.

Ей было не до шуток: каламбур мой она пропустила мимо ушей, спросила так же серьезно:

— А перевернуть не может такая волна?

— Не думаю, — успокоил я. — Наши траулеры довольно мореходны.

— Мореходны, когда море спокойное. А когда разгуляется… Вон в позапрошлом году так и пошел ко дну целиком траулер со всеми людьми. И никто не спасся. — В голосе ее звучала тревога.

— То был ураган, сейчас обычно: штормит малость.

Я догадывался: там, в море, на траулере, был близкий для нее человек. И еще заметил я один штрих: почему-то очень пристально, до подозрительности, глядела она на меня.

Я посмотрел в море и, увидев на горизонте синие силуэты нескольких судов, сказал:

— Вон они, должно быть ваши, возвращаются.

Она обрадовалась. Теплая волна разлилась по широкому простому обветренному лицу, а глаза оттаяли и заулыбались.

— Наверно, они, — подтвердила женщина.

— Так что встречайте свежими грибками, — сказал я, — жаренными в сметане. Хороши!

— Чего другого, а этого добра хватает, — согласилась женщина. — И жарим, и солим, и сушим, и маринуем. Весь год с грибами да с морошкой живем.

— Любите собирать? — спросил я.

— Здесь-то? Не-е, здесь не интересно. Кабы лес. А то чудно как-то: и леса нет, а они растут, будто в поле. Не то что у нас на Псковщине. Пойдешь в лес — благодать одна.

— Значит, не нравится здесь?

Но она не ответила прямо, а может, не поняла меня, заговорила о другом:

— Докторша у нас жила — вот уж была истинная грибница: страсть как любила собирать. Уйдет, бывало, на гору, корзину большую и ведро полные-преполные за один раз приволокет. А сама и вовсе не деревенская, из города, из Ленинграда… Удовольствие, говорит, одно грибы-то собирать, отдых настоящий. Она у нас комнату сымала.

Говорит, а сама искоса на меня посматривает, хитро, изучающе. Мне неловко было от ее взгляда.

— Одинокая, значит, была, — вставил я лениво.

— Разведенная. А сама красивая. Сколько за ней наших ухаживало — никакого внимания. На столе у нее карточка стояла паренька одного. Я все смотрела — глазами на вас похож. Только штатский, молоденький.

— А как ее звали? — оживился я.