Любовь и Рим

Вошел Гай, безмолвно опустился рядом с нею и замер, прижав Ливию к себе.

— Что с нами будет? — наконец сказала она.

— Не знаю, — вздохнул он. — Когда у меня отнимают то, что принадлежит мне по нраву, я понимаю, что это уже не я. Когда человек, которого я презираю, пытается вступить со мною в сговор и я вынужден беседовать с ним едва ли не на равных, я чувствую, что это тоже не я.

— Что бы ни случилось, если я люблю тебя, это все-таки я, — сказала Ливия.

— Я тоже люблю тебя, Ливилла, и с тобой я, наверное, многое сумел бы вынести, но вот без тебя…

— Ты должен жить, Гай, обещай, что ты будешь жить. Он ничего не ответил, только крепче сжал ее руку. Эта недоговоренность, легкое наивное притворство тонкой стенкой ограждали их души от смертельной горечи и страха. Оба понимали, что означает грядущая разлука. В ближайшие годы Гай (если он волею богов благополучно выберется с острова!) не сможет приехать в Рим, и едва ли Ливия сумеет вырваться оттуда. Они расставались надолго, если — не навсегда.

Мелисс вернулся через день и сообщил, что письма отправлены в Рим, — к табличке Ливий было приложено одно из ее украшений. Оставалось ждать ответа.

Обитатели островка продолжали жить своей убогой и жалкой жизнью. Часть женщин отвезли на портовый рынок, другие оставались на острове. Днем они мололи зерно и готовили еду, ночью утоляли плотский голод своих временных хозяев.

Тарсия продолжала жить в хижине Мелисса. Он обращался с нею ни плохо, ни хорошо — как с вещью. Иногда он был настойчив и груб, а в другой раз его вдруг охватывали жестокие, обольстительные воспоминания, и тогда он нежно гладил волосы девушки и исступленно ласкал ее тело. Для Тарсии было лучше, когда, получив свое, он оставлял ее в покое, чем если он засыпал, сжимая ее в объятиях. Они почти не разговаривали, лишь иногда он отдавал ей какие-то короткие приказы.

Слегка очнувшись от первых потрясений, движимая извечными женскими инстинктами, гречанка прибралась в хижине и умело распоряжалась скудными запасами продуктов. Мелисс позволял ей ежедневно пополнять запасы пресной воды из источника, бьющего в расщелине скалы, чтобы она могла мыть волосы и стирать одежду. Тарсия видела, как смотрят на нее другие мужчины, но ни один не смел дотронуться до нее. Пираты избегали связываться с Мелиссом: хотя он и слушался приказов главаря, но в то же время умудрялся сохранять определенную независимость. Случалось, он пил вместе с другими, но никогда не напивался допьяна. И больше не делал никаких попыток заговорить с Гаем.

Так прошло чуть больше месяца. Стоял разгар жаркого средиземноморского лета. Пираты несколько раз выбирались на материк, и вот однажды главарь сказал Ливий, что из Рима прислано сообщение: их ждут с выкупом на берегу Лаконского залива.

Она была слишком подавлена неизбежностью происходящего, чтобы обрадоваться или хотя бы испытать облегчение оттого, что ей и ее ребенку больше не грозила опасность. Она чувствовала, какой мукой станут для нее слова прощания, и потому, когда Гай безмолвно опустился перед ней на колени, обхватила руками его голову и тихо привлекла к себе. Он поднял взгляд — в его глазах были слезы. О, это страшное, невыразимое состояние обманутого воображения, растворившиеся в жестоком времени редкостные, бесценные минуты счастья!

В эти мгновенья Мелисс вошел в свою хижину и обратился к Тарсии:

— Иди на берег, к кораблю. Я отпускаю тебя в Рим вместе с твоей хозяйкой.

Тарсия задрожала всем телом, ее лицо заалело, в глазах вспыхнули искры радости. Она поднялась с места, но не промолвила ни слова.

— Ты хорошая женщина, — продолжал Мелисс, разглядывая ее так, будто впервые увидел. — Если я вновь окажусь в Риме, то охотно загляну к тебе в гости. Но это случится не скоро, потому по приезде ты найдешь одного человека и передашь ему от меня подарок. — Он разжал пальцы, и гречанка увидела большой золотистый камень. — Этот человек — женщина, греческая куртизанка Амеана, ей нравятся хорошие вещи. Скажи ей, что я жив и вернусь… когда-нибудь. — Он сделал паузу, при этом его взгляд был совершенно непроницаем, глаза походили на темные камни. Потом спросил: — У тебя есть дети? Тарсия помотала головой.

— А вот у той женщины был ребенок, но она так дурно обращалась с ним, что он, наверное, давно умер, — медленно произнес он, а после вдруг прибавил резко и злобно: — Ну, что стоишь? Иди!

Он вытолкал ее за дверь, и внезапно девушке показалось, что тот мир, который только что ее отпустил, сродни тому, в какой она сейчас входит. И она заплакала впервые за последний месяц, заплакала от безысходности смирения перед волей богов и судьбой — самыми безутешными и горькими слезами на свете.