Любовь – кибитка кочевая

Он положил деньги на стол, быстро начал одеваться. Лушка тоже поднялась, потянула к себе кофту, пощелкала языком, разглядывая подсохшие потеки грязи.

– Вот змей Степка, всю одежу спортил… Хоть нагишом выходи! Нехай теперь хоть трешницу платит – не ляжу с им! Ну, слава богу, платье «гризет»[35] осталось… Для порядочных людей держу, так вот поди ж ты – по улице таскать придется!

– Ты куда на ночь глядя? – удивился Илья.

– Как куда? – усмехнулась Лушка. – Дале гулять. Еще ж вон и десяти нету. Ты же не хочешь оставаться?

Он и вправду не хотел. Но, обернувшись с порога, сказал:

– Может, загляну как-нибудь к тебе.

– Заглядывай, рада буду. – Лушка натягивала через голову платье. – Будешь выходить – дверь прихлопни, чтоб не скрипела…

Илья сделал как она просила. Выйдя из дома, поежился под порывом холодного ветра, подумал: пришла же блажь в голову… Ведь не пошел бы нипочем, не будь эта потаскуха так на Лизку похожа. Он огляделся, но темный переулок был безлюден, только в самом его конце раскачивался от ветра фонарь, и Илья пошел на этот свет.

После того вечера он заходил к Лушке еще несколько раз. Найти ее было легко: если она не бродила вдоль тротуара возле трактира, то находилась дома, и Илья уже знал: окно занавешено и горит свеча – значит, есть гость. Тогда он садился на крыльцо и ждал, куря трубку или вертя во рту соломинку. Однажды окно было зашторено, но свеча не горела, из чего Илья заключил, что посетитель остался на всю ночь. На другой день Лушка со смехом рассказала, что это опять был ее «енарал»:

– Ух, обожают они меня, военные! И что во мне, на их вкус, такого есть-то?

Военных, впрочем, она и сама любила: полстены в ее крошечной комнате было заклеено портретами генерала Скобелева, неизвестными офицерами с саблями наголо, усатыми, звероподобными казаками на конях. Еще Лушка любила картинки с конфет, и Илья всякий раз покупал ей новую коробку. Она радовалась, как девчонка, с визгом прыгала ему на шею, тут же усаживалась на постель поедать шоколад, время от времени предлагая и Илье, но тот сладкого не любил. Расправлялась с конфетами Лушка мгновенно, сразу вырезала ножницами картинку, пришпиливала на стену и, отойдя, мечтательно любовалась:

– Ну, прямо-таки галерея «Эрмитаж»! Красота! Вот спасибо-то, сокол ясный! А ты что в штанах до сих пор? Просто посидеть, что ли, явился? Так я чаю принесу… Давай, Илья, сам ведь торопишься завсегда!

Это было правдой: Илья не хотел лишнее время задерживаться у Лушки, чтобы Настя, дожидаясь его допоздна, не подумала чего-нибудь не того. Вел он себя очень осторожно и два раза не свернул в Лушкин переулок лишь потому, что возле трактира ему встретились знакомые цыгане. А однажды, возвращаясь от нее, Илье пришлось делать огромный крюк задворками, потому что в конце переулка, возле Конной, явственно слышалась цыганская речь. Лушка обо всех этих предосторожностях, разумеется, знала и относилась к ним с пониманием, однажды даже сказав:

– Оно и верно, Илья, жену обижать незачем. Ее у тебя Лизой звать?

– С чего ты взяла? – нахмурился Илья. Неприятное чувство царапнуло по сердцу.

– А ты меня все время Лизой зовешь! – хохотнула Лушка. – Ежели не жена, так кто она? Еще, что ль, к кому захаживаешь? Ну, жеребе-ец цыганский…

– Не твое дело, – помолчав, сказал Илья. Лушка ничуть не обиделась и вскоре уже болтала о чем-то другом, но муторное ощущение так и не прошло, и Илья поспешил уйти. Впрочем, через неделю явился снова. Настя ни о чем не знала, и посему большого греха в этих своих хождениях Илья не видел. Тем более что весной, когда табор снимется из города, все должно было закончиться само собой.

… – У меня топлено! – как всегда, с гордостью объявила Лушка, и на этот раз Илья всерьез обрадовался: к вечеру мороз усилился. Войдя, он стряхнул с волос снег, – к негодованию Лушки, тут же кинувшейся за тряпкой, – поочередно дрыгнул ногами, и промерзшие валенки, громыхая, как жестяные ведра, раскатились по углам.

– Господи, он еще и соломы натрёс! – возмутилась Лушка, глядя на вываливающиеся из валенок Ильи клочья сена. – Хоть бы в колидоре посбрасывал!

– Ничего, не «Астория» у тебя тут. – Илья сбросил кожух, с удовольствием передернул озябшими плечами. – Чего звала-то?

– Говорю – соскучилась. – Серые глаза Лушки смеялись, разрумянившееся, веселое лицо показалось Илье почти красивым. – Коли ты не при деньгах, так я тебе полтинник сама одолжу. Ну, чаю, что ли?

Обычно Илья отказывался, но тут велел:

– Тащи.

Лушка, просияв улыбкой, бросилась, как была босиком, в коридор. Вернулась, тяжело пыхтя и еле волоча тяжеленный, исходящий паром самовар.

– Фу-у-у… У меня баранки есть, ежели хочешь, и даже сахар.

– Давай, живее только. И за полтинник не беспокойся, имеется.