Любовь – кибитка кочевая

Через час они в обнимку лежали под Лушкиным лоскутным одеялом. Лушка с закрытыми глазами, казалось, дремала; Илья из-под полуопущенных век смотрел на генерала Скобелева на стене, думал о том, чтобы не заснуть. Его сильно разморило от усталости, чая и тепла, но затяжной сон в Лушкиной постели грозил обернуться многими неприятностями, и Илья уже готов был вытолкнуть себя из-под одеяла насильно. По его расчетам, уже было около десяти вечера.

– Илья, – сонно, не открывая глаз, вдруг сказала Лушка, – знаешь что?

– Что? – без особого интереса спросил он.

– Я, кажись, тяжелая.

Илья не сразу понял, о чем она говорит. А поняв, медленно отстранил Лушку и приподнялся на локте.

– Так беда-то в чем? Тебе впервой, что ли? Вытрави.

– Пять рублей у Агафьи.

– Не пять, а полтора! Я дам…

– Да нужно больно… – Лушка протяжно зевнула, открыла глаза. – Деньги-то есть у меня. Только уже поздно, боюсь. Не возьмется Агафья.

– А что ж ты раньше-то?..

– Бог его знает… И в голову не пришло.

– Ну… а от меня чего хочешь? – помолчав, осторожно спросил Илья. – С чего ты взяла, что моей выделки? Мало ли к тебе нашего брата ходило… Может, енарала твоего?

– Может, и его… – Лушка вдруг усмехнулась. Повернувшись на бок, взглянула на Илью снизу вверх спокойными, немного презрительными глазами. – Эк тебя подбросило-то разом, цыган… Не трепыхайся. Мне от тебя ничего не надобно.

– Раз не надобно, чего языком метешь? – обозлился Илья. Лушка ничего не ответила, лишь присвистнула сквозь зубы, по-мужски, и опять отвалилась на подушку. Илья молча поднялся и начал одеваться. Лушка не удерживала его, и от этого Илья злился еще больше. С порога он все-таки обернулся. Лушка лежала в той же позе, закинув руки за голову, с закрытыми глазами, казалось, спала. На ее пухлых губах плавала странная улыбка. Илья отвернулся и вышел, хлопнув дверью на весь коридор.

На улице в лицо ему ударила метель. В непросохших валенках тут же стало холодно, и Илья ускорил шаг. Из-за падающего стеной снега не было ничего видно в двух шагах, и Илья ориентировался только по мутному пятну фонаря в конце переулка. У трактира ему показалось, что кто-то окликнул его, но Илья не стал останавливаться. Через полчаса, сильно замерзший и с ног до головы заметенный снегом, он добрался до окраины города и свернул на цыганскую улочку.

В доме, несмотря на поздний час, горели все окна. «Что это Настька керосин палит?» – удивился Илья, подходя к забору и толкая калитку. И замер, не войдя, услышав голос жены. Она пела, и через мгновение Илья забыл, что со всех ног спешил домой, что промерз насквозь и ничего не ел с раннего утра. Просто встал как вкопанный возле калитки, прислонился плечом к мерзлой перекладине и, глядя, как в свете фонаря летят бесконечные снежные хлопья, стал слушать.

Уж как я тебя искал,Кликал, плакал и страдал,Ах, да ты не слышишь,Слова не промолвишь…Так восчувствуй же, милая,Как люблю тебя, родная,

Ах, да ты восчувствуй,Моя дорогая…

Песня кончилась. Тишина – и взрыв восхищенных воплей, от которых Илья вздрогнул, как от пушечного залпа. Тут же поняв, что Настька в доме не одна, что там наверняка набилась куча цыган, будто у этих чертей своих домов и своих жен нету, он взлетел по крыльцу и пнул дверь.

Илью встретили дружным смехом:

– Вот он, кофарь наш, явился не запылился!

– Смоляко, да где тебя носит? Все из рядов воротились давно! Мы уж искать тебя хотели идти, думали – в метели заблукал!

– Уж извини, морэ, что мы к Настьке зашли! Послушать забежали. А оказалось – на весь вечер!

– Да раздевайся ты уже и садись, горе луковое! Сейчас с валенок море натечет!

Последний совет принадлежал старой Стехе, которая в окружении цыган восседала во главе стола. На столе стояли чашки, самовар, лежали баранки и пряники, из чего Илья заключил, что посиделки у Насти длятся уже давно. В большую комнату набился весь табор. Люди постарше чинно сидели за столом, молодые цыганки расселись на пол и лавки вдоль стен, с полатей свешивалась гроздь детских головок. Настя сидела на кровати с гитарой на коленях, и огонек керосиновой лампы, отражаясь, бился на полированном дереве деки. Увидев мужа, она улыбнулась, встала, положив гитару, и цыгане разочарованно загудели:

– Ну во-о-от… Явился на нашу голову, враз все пение закончилось…

– Своих таких заведите и слушайте хоть до утра, – объявил Илья, чувствуя, что его прямо распирает от гордости. Он снял кожух; ненадолго вернувшись в холодные сени, сменил тяжелые от намерзшего льда валенки на сапоги и, нарочито медленно пройдя через всю комнату, сел рядом с Настей. Она тут же встала, пошла было к столу – и обернулась, разом засветившись, когда муж взял сильный аккорд знакомой плясовой и негромко приказал:

– Ну, Настька!

Она улыбнулась – и запела:

Пудрится-румянится, брови наведет…

– Что не наденет – все к ней идет… – вступил вторым голосом Илья, и цыгане радостно загомонили.