Любовь моя

— Чехов призывал их к добру. А в других рассказах он оперировал тончайшими, едва уловимыми комическими моментами.

— Суровый, лишенный сентиментальности, закрытый — он не радует, — сказала Инна.

— Быть лучезарным, находясь под постоянным дамокловым мечом неизлечимой тогда болезни, зная свой близкий конец? — вспыхнула Жанна.

— Дался вам Чехов. У нас не было своего Шекспира, вот и назначили Чехова, и возвели на пьедестал. Что рты раскрыли? — елейным голоском спросила Инна, с потаенным ликованием глядя на потрясенные лица подруг.

Жанна побледнела. Вопросы один за другим вспыхивали в ее мозгу все быстрее и быстрее. Она не могла сосредоточиться.

— Разгромное высказывание. Кому бы говорить, а кому и помолчать… эксперт-недоучка, — наконец с расстановкой произнесла она.

— Самоучка.

— Это твои собственные измышления? Я бы поняла, если бы зависть… Но ведь просто так ляпнула. Как собачонка спросонья в ночи брехнула. А-а… что с тобой говорить! Тебе бы только развенчивать. Нет предела некомпетентности. Никто тебя не заставляет любить Чехова, — как личную обиду восприняла шокирующие слова Инны Аня.

— Весь мир признаёт, а она так умнее. Это результат твоего феноменального тщеславия или… глупости? — сердито отреагировала на Иннин гнусный выпад Жанна. — Стремясь выделиться, ты проявляешь сумасбродство. Да, Чехов приводит меня в состояние депрессии, но это не отменяет его гениальности. Я понимаю, что депрессия — результат реакции моей нестабильной психики на мощный раздражитель.

— Собственно, своим ощущениям я доверяю только наполовину. Нет, я, конечно, читала у Дмитрия Быкова, что Чехов — мастер стеба, что он не смешит, потому что его изысканный юмор закопан глубоко, и надо суметь его извлечь и понять. А это не всем дано. Но по мне так он скучен и тосклив… Не мне выражаться обтекаемо и уклончиво.

— Он не из тех, под музыку которых хочется пуститься в пляс, — зло заметила Аня.

— Да пошутила я. Неудачно пошутила, — примиряюще сказала Инна, чувствуя, что желая показаться экстравагантной, перешла все границы. — Лгать не умею, а приврать и присочинить люблю. А это, как вы понимаете, разные вещи.

«Реакция усталого и больного мозга? Хотя на фоне болезни и постоянной неудовлетворенности жизнью, ее желание с головой уйти в мир радостной или хотя бы веселой литературы вполне естественен, — подумала Лена. Ей хотелось хотя бы для себя как-то оправдать свою подругу. — Для кого как, а для меня мозаика характера Инны прежде всего содержит преданность, искренность, житейский ум, повышенную возбудимость… и неожиданную слабость. С ее-то синдромом отличницы: все успеть, все сделать лучше всех! Прекрасный, милый человечек редкой доброты, но с некоторыми… заскоками. Все мы в некоторой степени…»

— Крепись, чёртушка! — шепнула она подруге на ухо и уже чуть громче для всех добавила:

— Недавно памятник Чехову скульптора Аникушина видела. Что-то от Христа в лице писателя разглядела. И в фигуре, и в динамике. Удивительная пластика. Смотрит вдаль и будто пророчествует. Сразил меня, впечатлил. Талант этого скульптора тревожит и восхищает… А тот его памятник, — который Пушкину, — я давно видела.

Лена попыталась увести подругу от темы, грозящей великому писателю примитивным и пошлым обсуждением.

— Ты тоже по мозгам бьешь и не чураешься дидактики, — не сменила выбранного направления и тона Инна.

— Это плохо? — удивилась Аня.

— Чехов не был склонен назидать, — сказала Инна.

— Он гений и другими методами достигал желаемого результата, — объяснила Лена.

— Гений один — Творец, Бог.

— Жанна, спустись на Землю, — попросила Аня.

— Я недавно перечитала рассказ Чехова «Палата № 6» и впала в депрессию. Этого он добивался? Для меня притяжение не любой талантливости безусловно, — снова начала раздражаться Инна.

— Ты «под настроение» еще и «Черного монаха» возьми почитать, — насмешливо предложила Жанна.

— Не хочу, своей тоски перехлест. После его комедий жить не хочется.

— Чехов считал, что не стоит мешать людям жить в мире грез, — задумчиво напомнила Аня. — Может, он и прав.

— Инна! До чего додумалась! Депрессия из-за Чехова? Ты Платонова вспомни, — возмутилась Жанна. — Лена, чьи произведения больше всего вгоняют тебя в тоску?

— Их влияния нельзя сравнивать. Чехов сражает глубиной печального интеллектуального психологизма. Платонов же давит и убивает патологической дикостью жизни, восприятием жутчайшей действительности того времени, глобальной безысходностью и трудным, я бы сказала, тяжелым как кувалда языком, уместным для этого своеобразного писателя и для освоения им такой болезненно-беспросветной темы, как сложное сталинское время. Язык зачастую является ключом к пониманию произведения. Но делать какие-то заключения по поводу влияния на меня Платонова я не могу, потому что читала «Котлован» в больнице, после операции, в процессе принятия химий, когда моя собственная боль складывалась с депрессией, вызванной произведением. Врач, увидев книгу, удивленно спросил: «Не нашли ничего лучшего? В вашем состоянии Платонов может убить». И принес мне «Бравого солдата Швейка».