Любовь под боевым огнем

– Прекрасное право! Если хотите, я буду благодарить ваших альгвазилов в приказе по отряду. Мне претила эта картина скупки награбленного хлама. Что прилично Иованеске, то непристойно людям с таким положением, как наш бранный воевода.

– Для чего же вы держите его при отряде?

– Держу его как человека, необходимого мне для успеха дела. До свидания, мой дорогой. Если услышите, что из отряда исчез командующий, то знайте, что я… на отдыхе в Люфтабаде.

XXIX

Был лунный вечер. Можайскому не спалось, у него ночевал Яков Лаврентьевич. Они сумерничали, зная, что цепь часовых вокруг «бабьего» выгона снята и что семействам Теке открыт свободный путь в пески.

Чуть стемнело, как началось бегство женщин и детей. Пользуясь свободой, многие из них, как бы передвигаясь на более чистое место, уходили за черту лагерной стоянки и скрывались за стенами крепости. К полуночи движение сделалось более откровенным. Вскоре группы женщин и детей потянулись с мешками и скарбом на плечах вдаль, на север, в пески…

«Счастливой дороги!» – выговорил про себя Борис Сергеевич.

– Можно подумать, дядя, что в среде беглянок уходит любимое тобой существо, – заметил Яков Лаврентьевич.

– Милый, ты говоришь несообразности.

– Ты так чувствительно прощаешься с ними.

– Расскажи мне лучше новости сегодняшнего дня.

Узелков был всегда богат новостями.

– Слышал я, – сообщал он дяде, – что бранный воевода поднимал сегодня курс кредитного рубля. Армяне начали давать только по два крана за рубль, но после нескольких нагаек воеводы курс повысился, и Иованеска дает теперь уже по четыре крана.

Этот своеобразный способ поднятия курса прошел мимо внимания Можайского.

– В крепости нашли канцелярию сардара и интересные протоколы его военного совета, – продолжал сообщать Узелков. – «Инглези поступили с нами нехорошо, – написано в одном протоколе, – вместо пушек они прислали женщину». Тут что-нибудь есть иносказательное, дядя?

– Несомненно, иносказательное! А то как же? – подтвердил Борис Сергеевич, отрываясь от картины бегства текинских семейств. – В некоторых мусульманских наречиях женщина и обманутая надежда – синонимы. Спокойной ночи, мой милый!

– Спокойной ночи, дядя!

Узелков прокашлял всю ночь с таким подозрительным хрипом, что у Можайского запала мысль, в порядке ли у него легкие. Утром он заметил на соломе кровавую окраску.

– У меня болит голова, – заявил Можайский за утренним чаем, – и перед глазами мерещатся трупы, поэтому я хочу посоветоваться с доктором. Кузьма, попроси ко мне на минуточку доктора Щербака.

Этот не замедлил прийти.

– Обо мне успеем поговорить, – обратился к нему Можайский, – но прежде, доктор, обратите внимание на этого милого юношу…

– Не нужно, не нужно! – воспротивился Узелков. – Я здоров, а если я кашляю, то это вовсе не доказательство…

– Обратите внимание на это кровавое пятно.

– Прескверное пятно, – решил доктор, пересмотрев пучок окрашенной соломы, – да вы, поручик, не контужены ли?

– Ему стыдно признаться, что он контужен не вполне благородным снарядом – комом глины в грудь.

– Хуже такой контузии я ничего не знаю. Разрешите диагноз.

Узелкову оставалось повиноваться.

– Скажу я по праву доктора: война окончена, а лавры все уже распределены, и поэтому вам, поручик, необходимо немедленно оставить эту безбожную страну. Пока вам достаточно Крыма, но если вы останетесь здесь хотя бы на месяц, медицина предпишет вам поездку на юг Франции, а еще через месяц – на Мадейру, и притом с лишением права выкрикивать «рота, пли!».

– Да разве у меня чахотка?

– Основательное начало, основательное!

– Какая гадость!

– Да-с, гадость. О себе вам угодно полюбопытствовать? – спросил доктор Можайского. – Там, где вы работаете, заразный запах.

– Говоря откровенно, голова начинает разбаливаться до непонимания простых вещей, и перед глазами проходят по временам вереницы трупов.

– Разрешите диагноз.

Диагноз был тоже неутешительный.

– Ваше превосходительство! – воскликнул доктор. – Пора вам сократить пребывание возле этого страшного кладбища. Сегодня уже свалился в тифе ваш сотрудник, жандармский офицер, а завтра и вы ляжете рядом с ним, если только не уйдете из Геок-Тепе. Сейчас я подаю рапорт о том, что крепость представляет собою сплошной очаг тифозной заразы и что лагерь необходимо перевести вверх по течению воды.

– Решено, кажется, сровнять крепость с землею, вспахать ее и засеять?

– Красивое приказание – и только. Когда-то еще зазеленеет эта нива, а тиф не ждет. Бегу, до свидания!

Семейное становище редело с необыкновенной быстротой. Женщины, не торопившиеся бежать в пески, повеселели, и даже некоторые из них впали в грех кокетства. Они смыли с лица глиняную растушовку и, приведя в порядок свои богатые косы, украсились всем, что только уберегли от трехдневного погрома. На них появились шелковые буренджеки, браслеты с сердоликами на ногах, массивные пояса с лопастями в виде сердец и налобники с массой цепочек. Им хотелось поразить гяуров, прибывших из страны вечных морозов.

Видели ли они у себя дома такие тяжелые обручи на шеях или серьги, для которых нужны очень крепкие уши?