Любовь под боевым огнем

За плечами ханум стояла ее немая дочь, успевшая обменяться с Можайским едва заметным взглядом. Он попросил ее пройти к одной из ниш в крепостной стене, где, по-видимому, можно было избежать свидетелей. Здесь действительно никто не помешал ему передать этой загадочной текинке письмо и сверток персидских червонцев. Один только несносный Узелков едва-едва не обнаружил тайну своего дяди.

– Дядя, я опоздал по твоей же вине! – упрекал он, взбегая на обвал. – Кузьма меня не разбудил, взвода нет, я бегом…

И он пустился бегом в крепость.

Немая дочь ханум выждала минуту, когда могла без опасения обменяться несколькими словами с Можайским.

– Я ничего не сделала противного долгу человечества, – говорила она на всякий случай по-английски, – и могла бы даже открыться нашим властям, но во избежание глупых догадок я предпочитаю бежать…

– Ирина, если вы счастливо избегнете опасности…

– При помощи ханум это возможно.

– Помните, что вы мне дороги.

– И вы…

– Прощайте, на нас смотрят.

– До свидания… на рейде в Энзели… мой добрый, мой хороший.

Еще минута – и Узелков увидел бы, какими взглядами они попрощались, радостными, полными надежды.

– Взвод на месте и все благополучно, – рапортовал он дяде. – Сегодня оканчиваются «вольготные трое суток», и дисциплина войдет в свои права. Ах, дядя, обрати, пожалуйста, внимание на эту принцессу разбойничьего гнезда. Как она изящна и стройна даже в этом глупом буренджеке. Лицо мне не удалось видеть, но, разумеется, она скуластая, с прорезанными осокой глазами, да?

– Не знаю, не видел, да и какое мне дело? Не хочешь ли проводить меня к коменданту?

Временный комендант Верещагин принужден был закрыть глаза на трое суток и не видеть ничего, что творилось в печальные дни накипевшей злобы.

– Как комендант вы, конечно, знаете все достойное внимания в Геок-Тепе? – спросил, встретившись с ним, Можайский. – Объясните мне, из чего вышло у нас такое долгое сидение?

– Самого замечательного нет больше в крепости.

– Вы говорите о текинцах?

– Об их геройском духе! Он отлетел и, разумеется, навсегда. Взгляните на склад дреколья, образовавшийся у моей кибитки, под названием «склада отобранного у неприятеля оружия». В этом хламе вы увидите алебарды блаженной памяти опричников и крючки, которыми ловят баранов за ноги. Дух, один только дух неприятеля, привел нас к историческому сидению, а вовсе не его средства обороны и нападения…

Можайский нашел свою «бригаду» в большом волнении. Персидский агент, отбирая для отправки на родину персиянок, руководился не происхождением их, а одной красотой, поэтому женщины и девушки Теке, не желая попасть в гаремы шиитов, подняли вопли и бросились под защиту якши-аги.

Можайский нашел Зульфагар-хана возле кибитки ханум, которая вела с ним ожесточенный спор. Он требовал выдачи ему немой девушки, выкраденной, по его словам, из Хорасана.

– Я вцеплюсь в тебя зубами, – кричала ханум, – если ты вздумаешь взять мою дочь в гарем проклятого шиита! Взгляни на эту руку, видишь мои ногти? Хочешь ты предстать на суд Аллаха слепым? Изволь! Якши-ага! – завопила она, увидев Можайского. – Белый царь пощадил нашу жизнь! Для чего? Для того разве, чтобы подарить наших дочерей на утеху шиитам? Ага, скажи ему, что она моя дочь!

Ожесточению ханум не было пределов. Она принялась рвать на себе рубашку, царапать грудь и хвататься за нож.

– Успокойтесь, успокойтесь! Вашу дочь никто не посмеет взять, – объявил Можайский. – Россия завоевала Теке не для того, чтобы наполнить гаремы ваших ильхани красивыми девушками, – обратился он к Зульфагар-хану. – Здесь все скажут, что девушка, которую вы требуете, принадлежит к семейству теке. Если же вы будете настаивать на противном, то мы освидетельствуем весь ваш караван и посмотрим, действительно ли вы выбрали одних дочерей Ирана?

– Мне казалось, что она из нашего Курдистана, – оправдывался Зульфагар-хан, – но я готов отказаться и прошу вас только не верить, что дочерям суннитов неприятно делаться женами шиитов. Я уступаю, я отказываюсь!

Ханум успокоилась и просветлела…

XXVIII

О происшедшей размолвке с Зульфагар-ханом как с лицом, принадлежавшим к дипломатии, Можайский счел долгом приличия передать командующему войсками. Михаила Дмитриевича он нашел на площадке Красного Креста верхом и в видимом расположении пококетничать с окружавшим его миром. В последние дни. окуриваемый фимиамом из всех стран и сфер, он чувствовал себя на положении излюбленного кумира.

«Одна сестра Стрякова ведет себя с истинным достоинством, – подумал Можайский, окинув взглядом площадку Красного Креста. – Она разбирается в окровавленных бинтах, забывая, что возле нее гарцует герой. Все же прочие – и отрядный немец, и бранный воевода – благоговейно пожирают его особу. И он это видит, понимает!»

– Ваше превосходительство, – выступил Можайский с докладом в строгом стиле, – я имел объяснение с Зульфагар-ханом. Он выбирает из пленных семейств всех красивых девушек, несомненных текинок, и под предлогом их иранского происхождения отправляет в Персию. Такое безобразие…