Любовь с алкоголем

Ей в тягость были его наставления о внешности. И она действительно думала, что это глупо, сравнивать ее с моделью. Она была ею в шестнадцать лет! А он до сих пор говорил о ее внешности — ах, какая линия… очень красивая тень здесь от ресниц, ах, опусти чуть еще глаза, как нереальное что-то… Она ругалась, переставала позировать этому «фотографу-неудачнику, киношнику, снявшему один-единственный фильм… сто лет назад! таки носился с этим фильмом!..» Он как будто ее, как таковую, не воспринимал. Так ей казалось. Ведь, если все о внешнем — о носе, глазах, губах, лодыжках… — то где же она-то во всем этом? Это ведь все, в конце концов, от папы и мамы! От папы, которого она даже и не знала и не помнила, значит, только от мамы… Как она не хотела быть похожей на свою мать! Ужас. Ее ужас охватывал, когда она представляла, что с возрастом у нее будет такое же вытянутое — в плач какой-то! — лицо, как у матери ее, будто она жалуется все время. Ей по пьянке часто снилось одно и то же — как она сидит со своей матерью, вот, как она сидела в свой последний приезд, два с половиной года назад, только во сне она вдруг стукает, ударяет свою мать, будто чтобы лишить ее лица, чтобы только у нее, у Славицы, такое было и неизвестно от кого, раз у матери лица нет… А Димитрий подсчитывал Славкины морщинки! «Мудак! Ты бы лучше подсчитал, сколько стихов я написала за время нашего знакомства и немало тебе, между прочим!»

— Ну, пошли, поэт!

— Смейся, смейся… Мои стихи напечатали в «эЛ. Эй. Викли», между прочим… Хорошие стихи… — она взяла стакан; взглянув, сколько в нем осталось виски, подумала, что быстро выпьет, а они уже будут в постели, потому что она, конечно, хочет с ним в постель, но уже не пойдешь… налила еще.

— Ну, куда? Куда тебе?..

— Молчать! Что хочу, то и делаю!

Димитрий, впрочем, сам уже думал: «Пусть пьет… пьяная она более… ебальна, что ли. Потому что трезвая она хмурая, серьезная и вообще… она трезвая, интересно, с кем-нибудь спит? Ха, вот именно, она спит трезвая!»

Полдома были односпальной квартирой. Старой. Ремонт уже черт знает сколько не делался. Димитрий все думал переехать, найти получше работу и переехать. Все ждал удобного случая… Так и ждал его уже лет восемь. У него бывали запои, и тогда он никуда не хотел переезжать, а сидел один и смотрел свой старый фильм — рассуждал сам с собой: что бы он сейчас сделал иначе, как бы он сейчас снял… Он даже был знаком с Душеном Макавееным!.. Ну и что? Каждый был за себя, сам по себе… Сам, сам… Ему как-то неуютно от этого было и он с тайной ностальгией вспоминал Белградскую студию, где все были вместе.

— Я хоть и не помню твои стихи наизусть, помню общее их настроение и скажу, чего у тебя в стихах нет… Бога. Не Христа, а вообще…

Славка сидела посреди кровати на коленях — юбка кругом, вокруг и сквозь разрезы… она вся была в разрезах, потому что была эпоха, когда надо было показывать много ног и много обтянутого «лайкрой» тела и много жопы, обтянутой каким-то блеском, под кожу, но ни-ни, кожи нельзя, антиэкологично! заменитель; жопа в нем так, пардон, потела… эпоха тела, как сказал Карл Лагерфелд! И все казали свои тела! Даже те, у кого их не было. Эти тетки-боровички вылезали из своих машин и шли в супермаркеты с приклеенными между жоп рейтузами или как там они назывались… А боровичками они были, потому что кто-то сказал, что «фэтиз бьютифул!»[31] И все носили лифчики напоказ! И все делали начесы!!! Напоминая Димитрию маму, тетю и старшую сестру. Потому что это было из шестидесятых, и Димитрий себя чувствовал маленьким — с начесом мама ходила, когда ему было десять лет. Или старым — потому что это было так давно, в Белграде, в Югославии. И всего этого уже не было, была война какая-то нелепая, и Димитрию было сорок лет…

…сквозь разрезы были видны Славкины ляжки.

— Мудак ты! Вообще… тебе не понять моего Бога! — Она раскачивалась и напевала: «Изгоре ми Югославья душо, срдцы за тебе! О-о-ой, лэ-лэ, лэ! лэ! Срдцы за тебе!»

— Чего это, патриотка? Что за песня?

— Во-во, что за песня… — передразнила она Димитрия. — «Шано Душо»! Не знаешь нашего фольклора. Одно слово стоит изменить и все, уже не узнаешь? Вместо Шано пою Югославия!

— Скоро за такие изменения будут сажать… А чего, япошки, вон, местные — все почти побывали в лагерях после Пёрл-Харбора. Так и тебя — патриот несуществующей более Югославии? В темницу!

— Никаких разговоров о родине! Баста! Снимай лучше!

— А я тебя снимаю… Я тебя снимаю, снимаю… и сейчас сниму…

Димитрий уже был у постели. Славка взглянула в объектив, показала язык и откинулась на спину: «Ну, Митя, давай-давай! Посмотрим, что ты можешь…» Она все-таки успела сделать два больших глотка, тут же скопившихся во рту, лезущих наружу — она пила чистое виски, — но, поборов желание организма, видимо, освободиться от алкоголя, она сглотнула его и уже тянула руки к Димитрию.