Любовь с первого взгляда

– Хотя, может, она не это имела в виду, – сказал Уилл, и Нора с каким-то ужасом поняла, откуда у него это «бывало и хуже». Может быть, он всю жизнь убеждал себя в том, что бывало и хуже, только чтобы легче пережить тот ужасный момент.

– Или она в конце концов передумала. Не знаю. Но Донни явно не хотел иметь ко мне никакого отношения.

– Зачем ей… зачем ей отдавать тебя тому, кого ты даже не знаешь?

Нора всегда знала Нонну, даже до ежегодных летних каникул. Она и недели не прожила без какой-то связи с ней: звонка, почтовой открытки, иногда приезда в гости.

– Она хотела быть с отцом то время, что ему осталось. Им осталось.

Если бы он произнес это по-другому, с другой интонацией, Нора бы решила что-то другое – что мать Уилла хотела оградить его от болезни отца. Но было ясно, что на самом деле все было не так, или, по крайней мере, не так для Уилла.

– А она спросила тебя? В смысле… хочешь ли ты к нему?

В темноте виден был только силуэт, но она различила, как он мотает головой.

– Она не сказала, куда мы. Через пару дней после приезда домой я понял, что не могу найти некоторые вещи – любимую футболку, кепку, которую часто носил. В итоге до меня дошло, что они в машине, лежат в чемодане, который она мне собрала. Она забыла достать его обратно.

Норе никогда особо не нравились обзывательства. Нонна наставляла ее, что называть кого-то плохим именем – признак скудоумия и бедной фантазии. Когда кто-то грубил Нонне, «Ну, может, у него просто был плохой день!» или «Она просто забыла, куда положила свое воспитание!».

Но прямо сейчас у Норы, казалось, самый скудный ум и просто крохотная фантазия. И единственное, на что они оказались способны, – это обозвать мать Уилла Стерлинга.

– Ну что за… – начала она, но в последнюю секунду годы наставлений Нонны взяли верх, и она перестроилась: – А что подумал твой папа?

– Не уверен, что он знал. Мы это не обсуждали.

Он говорил, что его родители были вроде ее, но при всем желании поверить этому, найти общий язык на этой почве Нора засомневалась. Ее родители говорили постоянно. За несколько месяцев до ее первого приезда сюда они рассказывали о стойкости и самостоятельности и жажде открытий. Говорили, что она уже «практически» подросток, что папа в юные годы ездил летом в лагерь, что Норе надо перестать зацикливаться на повседневных привычках. Порой Норе казалось, что родители только и могли говорить.

Наверное, она несправедливо злилась на них за это. Во всех семьях были проблемы, но семья Уилла… была словно из романа Диккенса или хуже.

– После смерти мамы, – начал он немного хриплым, осторожным голосом, и стало ясно, что за этим следует еще одна болезненная часть истории. – Я отправлял сюда копию ее некролога. Но он не… Я так и не получил ответа. Не знаю даже, зачем я это сделал.

Я знаю, подумала Нора, чье сердце треснуло на миллион осколков при мысли об Уилле, совсем еще ребенке, но уже лишившемся родителей. Как он пытался наладить контакт с единственным родственником, но безрезультатно.

– Нора, – произнес он тихо, и она снова сглотнула, понимая, что они слишком далеко зашли в этом разговоре. Она чувствовала, как они возвращаются к тому, чего старались избежать на время этого аллергического перемирия.

– Что? – прошептала она, уже зная, что он хотел сказать.

– Я не передумал. Насчет квартиры.

Она кивнула, гадая, приглядывается ли он к ее силуэту в ответ.

– Я верю всему, что ты сказала об этом доме. Всему, что ты мне показала.

Она хотела снова кивнуть, не падать духом. Но голову пронзила жгучая боль – в носу, в глазах, – и она уткнулась в подушки. «Это все синусит, – лгала она себе. – Тебе просто надо больше лекарств».

– Но я не могу остаться, – сказал он, она зажмурилась от накатившей волны знакомых и сильных эмоций, от которых не спасет ни одно лекарство. И снова скорбь. За Нонну. За этот дом и то, как сильно он теперь изменится. За Уилла.

– У меня с этим местом связаны большие перемены, – продолжил он. – И совсем не к лучшему.

Слышать это было непросто. Знать, что ее воспоминания – совершенно противоположные его – были далеко не неприкосновенные, не универсальные. Сложно было принять, что так любимое и оберегаемое ею принесло другому человеку столько боли. Она чувствовала себя маленькой и глупой. Пристыженной.

– Да, разумеется. Я понимаю, – ответила она.

Он покряхтел, и матрас снова качнулся, потому что… да. Его признание и было концом. Правильно, что он уходит. Лучше им двигаться дальше, зарыть топор войны. Он встал и замер у кровати, а она пожалела, что снова легла. Что бы он ни сказал дальше, скорее всего, это будут врачебные рекомендации. Может, так и будет. «Пей больше воды, принимай лекарство каждые четыре часа, следи за температурой». Они просто врач – пациент, и ничего больше.

– Я буду благодарен, если ты никому не расскажешь, – произнес он, и даже это напоминало рекомендации. – Про Донни. Лучше им этого не знать.

– Я бы не стала, – ответила она. – Я никому не расскажу.