Любовь в тягость

Эти новые вагоны были совсем не такими, как те, в которых я ездила девочкой. От старых сохранились только общие очертания – теперь вагоны стали угловатыми, с тупым носом, так что казалось, будто фуникулер поедет задом наперед. Впрочем, когда он стал спускаться сквозь пелену дождя, я услышала знакомые с детства поскрипывания, почувствовала все те же встряхивания и толчки. Подвешенные к стальному тросу вагоны скользили вниз вдоль склона со скоростью, не сравнимой с той, на какую они были способны прежде, когда фуникулер двигался размеренно, чинно, громыхая и вздрагивая. Теперь, с появлением подземных тоннелей, пронизавших холм насквозь, поездка напоминала грубую внутривенную инъекцию. Я испытала горечь, ощутив, как тускнеют и блекнут воспоминания о путешествиях на фуникулере с Амалией в ту пору, когда она зарабатывала шитьем уже не перчаток, а одежды для состоятельных людей Вомеро[5]

, и отвозила им туда заказы, прихватив с собой и меня. Прежде чем ехать, мама долго прихорашивалась, чтобы выглядеть не менее респектабельной, чем женщины, для которых она шила. Я же была худой и похожей на оборванку – по крайней мере, так мне казалось. В вагоне я сидела рядом с ней на деревянной скамейке, держа на коленях аккуратно сложенное, чтобы не помялось, платье; оно было обернуто коричневой бумагой, заколотой по уголкам булавками. Это платье Амалия либо везла недошитым на примерку, либо только что закончила. Коленями и животом я чувствовала этот сверток и держала его бережно, ведь там внутри было сокровенное – запах и тепло моей мамы. Это сокровенное я впитывала каждой клеточкой кожи, соприкасавшейся с коричневой бумагой. Волны сладкой тоски по материнскому теплу, сокрытому внутри свертка, накатывали в такт ходу вагона, который то и дело вздрагивал и подскакивал.

Теперь эти воспоминания казались выхолощенными, потерявшими свою значимость, а я была похожа на Алису, которая состарилась в погоне за белым кроликом. Чтобы не видеть пейзажа за окном, я попыталась пробраться в центр вагона. Я находилась в его хвосте, где потолок был выше. Попробовала протиснуться сквозь толпу, однако пассажиры косились на меня так, словно мой вид внушал им отвращение, и, явно озлобленные, не давали мне пройти. Удалось продвинуться всего лишь на чуть-чуть, я решила ограничиться этим и поискала взглядом Казерту. Заметила его в конце вагона, где было довольно свободно. Впереди него стояла девушка лет двадцати, на вид очень раскованная. Я видела Казерту в профиль, и девушку тоже. Он казался спокойным, достойным пожилым господином, поглощенным чтением газеты, промокшей под дождем. Он держал ее, сложенную вчетверо, левой рукой, а правой ухватился за бурый металлический поручень. Вскоре я заметила, как он, подлаживаясь под ритм вагонной качки, все ближе придвигается к девушке. Казерта стоял, ссутулившись и довольно широко расставив ноги, прижимаясь животом к ее ягодицам. Та часть вагона была не настолько переполнена, чтобы пассажирам приходилось так плотно жаться друг к другу. Было тесно, это верно, и все же позади Казерты оставалось достаточно места, чтобы он мог держаться на пристойном расстоянии от девушки. И даже когда та обернулась, едва скрывая раздражение, и затем начала постепенно отходить в сторону, старик не угомонился. Спустя несколько секунд он возобновил свои маневры, наверстал упущенные сантиметры, отделявшие его от девушки, и снова его синие брюки склеились с ее джинсами. Она едва заметно ткнула Казерту локтем в бок, однако тот как ни в чем не бывало продолжал стоять, уткнувшись в газету и притворяясь, что занят чтением; тогда она уже более решительно толкнула старика в живот.