Любовь в тягость

Нет, конечно, вот еще выдумал, рассеянно ответила я. Мне было неуютно. Платье насквозь промокло. Поймав свое отражение в водительском зеркале, я увидела, что тушь вся растеклась от дождя. Вдобавок я замерзла. Лучше бы поехать к дяде домой, выяснить, как он там, прийти в себя, принять горячий душ, согреться и обсохнуть. Но этот крупный, крепкий человек, что сидел рядом со мной, сытый, переполненный заботами и гневом и в котором все еще можно было разглядеть мальчугана, пропахшего гвоздикой, тысячелистником и мускатным орехом, – того самого Антонио, с которым я тайком от родителей играла в детстве, – этот человек занимал меня гораздо больше, чем его болтовня. Вряд ли он мог рассказать мне нечто такое, чего я еще не рассказала себе сама. Я не рассчитывала узнать от него ничего нового. Зато не отрываясь смотрела на его руки – широкие, короткопалые – и вспоминала, какими они были в детстве, чувствуя, что это те же самые руки, пусть даже в них не осталось ничего от рук мальчишки, которого я знала; и все это было настолько любопытно, что я даже не спрашивала у Полледро, куда мы едем. Сидя рядом с ним, я чувствовала себя крошечной и хрупкой, и моя внешность словно была не моей. Я прошла через пустыню, нарисованную на прилавке магазина сладостей, и потом, отодвинув черную занавеску, шагнула в кухню, куда уже не долетали слова Антонио. Там оказался его дед, отец Казерты, – смуглый, лысый (причем макушка была совсем темной), с продолговатым лицом, покрасневшими глазами, почти беззубый. Повсюду стояли самые разные таинственные предметы. Например, здесь было специальное приспособление – длинное, лазурного цвета, с блестящей перекладиной, – чтобы делать мороженое. И еще большой миксер, взбивавший металлической вертушкой сливочный крем. А в глубине кухни помещалась электрическая духовка с тремя отделениями, похожими, когда ничего не пеклось, на темные пещеры, и с черными ручками-переключателями. За стойкой с мраморной столешницей дед Антонио сосредоточенно и молча ловкими руками выдавливал сладкий крем из мешочка с резной насадкой. Восхитительными волнами крем выползал на пирожные и торты. Дед занимался своим делом и не обращал на меня внимания. Я чувствовала себя невидимкой, и это было удивительно приятно. Я окунала палец в плошку с кремом, съедала пирожное, брала леденец, клала в карман серебристые конфеты – про запас. А старику было хоть бы хны. Потом приходил Антонио и, махнув мне за спиной у деда рукой, тихонько открывал погреб. И оттуда, из этого царства пауков и плесени, часто выныривали – иногда прямо следом друг за другом – Казерта в пиджаке из верблюжьей шерсти и Амалия в темном костюме, то в шляпке с вуалью, то без. При виде их мне хотелось зажмуриться.

– Только в этот последний год отец был доволен жизнью, – сказал Полледро, и по его тону можно было уловить, что вот сейчас он перейдет в хвалебный регистр, чтобы расположить к себе слушателя. – Амалия с такой нежностью заботилась о нем, проявила такую чуткость и понимание, каких я и не ожидал.

Правда, отец украл у него прилично денег (тут голос Полледро изменился), ведь он хотел одеваться, как щеголь, и постоянно баловал Амалию. Но это воровство Полледро готов был простить ему и стерпеть. А вот прочие выходки старика доставляли сплошные неприятности. И Антонио опасался, как бы в ближайшее время тот не выкинул какого-нибудь скверного фокуса. Ну надо же было сотворить такое – утопиться. Амалия не должна была поступать так. Почему она утопилась? Просто досадно. Ее смерть – ужасная нелепость.

Теперь Полледро, похоже, почувствовал себя виноватым, оттого что не пришел почтить память мамы, и стал извиняться за свое отсутствие на похоронах и за то, что не выразил мне свои соболезнования.

– Она была удивительной женщиной, – все повторял он, хотя вполне вероятно, что они с мамой никогда толком и не общались. Потом он спросил: – А ты знала, что она встречается с моим отцом?

Глядя в окно, я ответила, что знала. Да, встречаются. И вдруг я увидела себя на маминой кровати: с зеркальцем в руке она обследовала мое влагалище. Осмотрев меня, Амалия вышла, тихо притворив за собой дверь спальни.

Такси скользило вдоль моря по серому пейзажу, движение на дороге было плотным и быстрым, машины сопротивлялись ветру с дождем. Море волновалось. В детстве мне редко доводилось видеть в заливе такой сильный шторм. Он был точь-в точь как на аляповатых картинах моего отца. Мрачные, высокие валы с белым гребнем перекатывались через скалы, то и дело захлестывая набережную. Нашлись те, кто решил понаблюдать за штормом, укрывшись под зонтиком; они кричали, указывая друг другу на самые мощные из волн, которые неслись к берегу и затем разбивались о скалы на тысячи осколков.

– Да, знала, – повторила я с большей уверенностью в голосе.