Любовь в тягость

Я поняла, что отец замешкался и не знает, то ли обнять меня, поцеловать и предложить сесть, то ли с криком выгнать вон из квартиры. Он был удивлен, но не обрадован и, похоже, думал, что мне не следовало приходить сюда; возможно, он даже сомневался в том, что я и вправду его старшая дочь. В те редкие встречи, которые у нас с ним были после их с Амалией расставания, мы ссорились. В представлении отца истинная дочь должна вести себя так, словно застыла в подростковом возрасте, быть застенчивой, бессловесной и покорной.

– Я к тебе всего на минутку, – сказала я, чтобы успокоить его. – Просто хотела спросить о маме.

– Она умерла, – ответил он. – Так и знал, что она умрет раньше меня.

– Она покончила с собой, – отчетливо, но не повышая голоса, произнесла я.

Отец ухмыльнулся, и я заметила, что у него не хватает верхних зубов. Нижние зубы стали длинными и пожелтели.

– Взяла и утопилась в Спаккавенто, – проворчал он, – ночью, как девчонка.

– Почему ты не пришел на похороны?

– Смерть она и есть смерть.

– Ты должен был прийти.

– Смерти моей ждешь, а?

Поразмыслив над его словами, я ответила:

– Нет.

Синяки у него под глазами налились и стали фиолетовыми.

– Не дождешься, потому что умрешь раньше меня, – рявкнул он. И, прежде чем я успела угадать его намерение, ударил меня кулаком.

Удар пришелся по правому плечу и застал меня врасплох; это было вторжение в мое внутреннее пространство. Физическая боль не имела значения.

– Ты такая же мерзавка, как твоя мать, – сказал он, тяжело дыша, и оперся о стул, чтобы не упасть. – Бросили меня здесь, как пса.

Я пыталась нащупать голос в своем пересохшем горле; когда голос наконец вернулся, я спросила:

– Зачем ты ходил к ней? Ты и так ей всю душу вымотал.

Отец хотел ударить меня снова, но на этот раз я быстро оценила ситуацию и успела отскочить: он промахнулся и разозлился еще сильнее.

– Какие мысли вертелись у нее в голове на мой счет? – закричал он. – Никогда не знал, что она там думает. Вечно врала. Все вы врали.

– Зачем ты ходил к ней? – спокойно повторила я.

Он сказал:

– Убить ее хотел. За то, что на старости лет решила радоваться жизни, оставив меня гнить в этой норе. Вот, полюбуйся, что у меня тут. Смотри!

Подняв руку, отец показал мне подмышку. Под волосами на вспотевшей коже была багровая сыпь.

– От этого не умирают, – произнесла я.

Он устало опустил руку. Попробовал распрямить спину, но позвоночник, застывший в согнутом состоянии, не поддавался. Отец стоял, все так же широко расставив ноги и держась рукой за стул, дышал неровно, с хрипами. Может, в тот момент ему казалось, что весь мир свернулся до крошечного островка пространства – до пола под его ногами и стула, о который он опирался.

– Целую неделю я следил за ними, – прорычал он глухо. – Он заявлялся каждый вечер в шесть, одет с иголочки, в пиджаке, при галстуке, точно щеголь. Спустя полчаса они выходили вместе. На ней по-прежнему были ее лохмотья, но она умела носить их так, что казалась молодой. Твоя мать – бесстыжая притворщица, у нее нет сердца. Шли они рядышком, разговоры вели. То в ресторан зайдут, то в кино. Выходили оттуда под руку, и она жеманничала, как всегда при появлении мужчины: голосок медовый, рукой поведет вот так, головку склонит вот этак, бедра гуляют.

При этих словах, передразнивая ее, он рукой описывал в воздухе дуги, тряс головой, хлопал веками, вытягивал губы трубочкой и качал бедрами, всем своим видом выражая презрение. Отец явно изменил стратегию. Сперва он хотел запугать меня, а теперь, копируя Амалию, решил позабавить, вызвать насмешку. Но его кривлянье не тянуло даже на пародию, и Амалия оставалась неуязвима – ничто в его жестах не напоминало маму, какой бы мы ее ни воображали, и не имело ничего общего даже с худшим из наших представлений о ней. И отец вовсе не был забавен. Он был просто старик без намека на человеческие чувства – они вытравились из его души недовольством и гневом. Наверное, он ожидал моего участия, слабой тени улыбки. Но мне не было смешно. Напротив, я приложила все усилия, чтобы не показать своего отвращения. Заметив это, он смутился. Взглянув на картину у него за спиной – ту, над которой он работал, – я вдруг поняла, что багровое небо на самом деле было попыткой изобразить извержение вулкана.

– Ты только оскорбил ее, как всегда, – проговорила я.

Отец в растерянности покачал головой и со стоном сел.

– Я пошел сказать ей, что не хочу больше жить один, – пробормотал он и, помрачнев, уставился на кровать.

– То есть ты хотел вернуть ее?

Он не ответил. Через окно падал желтый луч света: пробившись сквозь стекло, он отражался от зеркала на створке шкафа и разбрызгивался по комнате, делая еще более явными ее убогость и беспорядок.

– Я скопил порядочно денег, – продолжил отец. – Так и сказал ей: у меня много денег.