Любовь в тягость

И прибавил еще что-то, но я уже его не слушала. Я смотрела на картину, примостившуюся под окном, – ту самую, которой я восхищалась в детстве, с витрины сестер Восси. Две женщины с приоткрытыми ртами и почти совпадающими профилями бежали справа налево, лишенные рук, ног и фрагмента головы, словно эти части тела были со временем утрачены или же кто-то бестолково отрезал кусок холста. Вот, значит, в каком соседстве оказалась картина – среди морских пейзажей, цыганок и пасторалей. От бессилия я вздохнула.

– Тебе дал ее Казерта, – сказала я, указывая на бегущих женщин. И осознала, что моя догадка, будто на маму донесла Де Ризо, вовсе не верна. Амалию с Казертой выдала не вдова, а сам же Казерта. Он явился сюда, сделал отцу этот щедрый подарок – отдал картину, которой дорожил десятки лет, – рассказал о себе, пожаловался на старость и на сына, выставившего его за порог, обмолвился, что между ним и Амалией по-прежнему теплые дружеские отношения. Отец поверил ему. И возможно, тоже разоткровенничался. Наверняка они посочувствовали друг другу, ведь обоих одолели дряхлость и одиночество. Я ощутила себя неодушевленным предметом, стоявшим по центру комнаты и каким-то странным образом сохранявшим равновесие.

Отец попытался встать со стула.

– Амалия была лгуньей, – рявкнул он. – Не признавалась мне, что ты ни о чем не знаешь.

– Тебе не терпелось убить Казерту. Ты хотел избавиться от него, решив, что выручишь за цыганок достаточно денег. И ты подозревал, что он нравится Амалии. Когда я пришла и сказала тебе, что видела их вместе в погребе магазина сладостей, ты уже и так о многом догадывался. Мои слова пригодились тебе лишь в качестве оправдания собственной жестокости.

Отец изумленно уставился на меня.

– Неужели ты помнишь об этом? Я так напрочь все позабыл.

– Я помню все или почти все. Вылетели из памяти только слова, которые я тогда произнесла. Зато сохранилось ощущение ужаса, прилипшее к тем словам, и оно настигает меня всякий раз, когда кто-то в этом городе разбалтывает то, о чем болтать не следует.

– А я-то думал, ты ничего не помнишь, – глухо произнес отец.

– Я все помню, только раньше мне не удавалось признаться себе в этом.

– Ты была маленькой. Я даже вообразить не мог…

– Мог. Твоего воображения всегда хватало на то, чтобы причинить Амалии боль. А ходил ты к ней ради очередного зрелища – ты хотел снова видеть, как она страдает. Заявил ей, будто Казерта приходил сюда для того, чтобы поведать об их теплых отношениях. Ты сказал маме, что Казерта говорил обо мне, о моей лжи сорокалетней давности. Ты хотел сбросить с себя бремя вины. И укорял Амалию в том, что она воспитала меня скверной и лживой.

Отец снова попытался встать со стула.

– Да ты с детства была гадюкой! – закричал он. – Это ты подбила мать бросить меня. Использовали меня, выжали, а потом вышвырнули вон.

– Ты разбил ей жизнь, – сказала я. – Никогда не пытался сделать ее счастливой.

– Счастливой? Я и сам не был счастлив.

– Знаю.

– Казерта казался ей лучше меня. Помнишь подарки, которые мать получала? А ведь она отлично понимала, что Казерта посылает их со злым умыслом, хочет отыграться на ней. Сегодня фрукты, завтра книга, следом платье, цветы. Твоя мать знала: он делает это, чтобы расшевелить мои подозрения и заставить меня отлупить ее. Откажись она от тех подарков, все пошло бы на лад. Как бы не так. Цветы стоят в вазе. Книжку она читает, не стесняясь. Надевает платье и идет на люди красоваться. Нарочно позволяла мне избивать ее до крови. Как доверять ей? Никогда не мог взять в толк, какие мысли бродят у нее в голове. Даже не догадывался, о чем она думает.

Указывая на картину, стоявшую у него за спиной, я тихо сказала:

– Ты тоже не можешь устоять перед подарками Казерты.

Помрачнев, отец обернулся и посмотрел на холст.

– Это моя работа, – сказал он. – Никакой это не подарок. Рисовал я.

– Ты не смог бы так нарисовать никогда в жизни, – возразила я.

– Я написал эту картину в юности, – настаивал отец, и мне показалось, что он умоляет поверить ему. – И продал ее сестрам Восси в 1948 году.

Я села на кровать рядом с его стулом, хотя он и не предлагал мне сесть. И произнесла мягко:

– Ну, я пошла.

Отец встрепенулся.

– Погоди.

– Нет.

– Я не буду тебе в тягость. Мы прекрасно уживемся вместе. Ты чем зарабатываешь?

– Я художник-иллюстратор.

– Дела идут хорошо?

– Мне больших денег не надо.

– Я скопил порядочную сумму, – повторил он.

– Мне хватает того, что есть, – сказала я. И решила, что пора вытаскивать его из давних воспоминаний. Нужно взять и обнять отца – сейчас, здесь, и тогда к нему вернется утраченная человечность; впрочем, она всегда была в нем, несмотря на все. Но я не успела. Он снова ударил меня, на этот раз в грудь. Я притворилась, будто мне не больно. Оттолкнула отца, встала и вышла из квартиры, даже не заглянув в другую комнату.

– Ты теперь тоже старуха, – гаркнул он мне вслед. – Сними это платье, не позорься. Смотреть противно.