Любовь в Венеции. Элеонора Дузе и Александр Волков

[P.S.] Если сегодня на свете и есть один счастливый человек, то это твой друг Гуальдо. Иногда я его боюсь, но в большинстве случаев, он мне нравится. Не сердись из-за того, что письмо такое длинное, Леонор, прости меня, и не забывай совсем. […]

Можешь писать мне на имя «Огюста Дюпюи», как я тебе уже предлагал. […] Необходима сама большая осторожность, пока тянутся переговоры с негодяеем.

Я рад, что надежный друг находится рядом с тобой и пока не ревную. Но… должен ли я быть абсолютно искренним?… думаю, это опасно. Аминь, как ты говоришь.

* * *

[19.10.1891; Дрезден – Милан. I]

[…] Я надеялся снова увидеть Венецию с Вами. Здесь было так красиво, так тепло, луна такая прекрасная… всё время в пути я видел эту луну и думал о счастье снова увидеть Венецию – вечером, ночью, вместе… […] Потом будет холодно, плохо – Венеция ужасно печальная, когда холодно, – как смерть. […]

Снова видел графиню Л.[евашову] и ее дом в деревне по дороге за границу. Мы говорили о Вас, и я считаю, что дал несколько приемлемых объяснений.

Они были чрезвычайно любезны. Я сказал им, что после Волочиска я потерял Вас из виду, но благодаря тому короткому пребыванию с Вами в Москве и Одессе, я еще больше восхитился Вами, потому что узнал лучше, и что горжусь Вашей дружбой, которую считаю искренней. Я объяснил им, что у Вас есть черты, которые необходимо понять и которые кажутся противоречивыми, но они являются лишь результатом Вашей удивительной и впечатлительной натуры, так что мы не должны судить Вас так, как судят всех остальных, потому что Вы – не все.

Маленькая глухая девочка расспрашивала меня об одном шведе (кажется, докторе) с острова Капри[449]

– я сказал, что впервые слышу об этом джентльмене, что правда, и ничего об этом не знаю. Она слышала, что Вы потеряли из-за него свое сердце. – Сплетни маленьких девочек – но рассказанные скорее с сочувствием, чем с чем-то еще.

Надеюсь, я не сделал Вам больно, говоря о Вашей дочери в прошлом письме. Если я кого-то люблю, то предпочитаю говорить чистую правду. Я люблю эту малышку, как если бы она была моей дочерью.

Думаю, этот пансион сгодится еще на какое-то время. Но через один-два года нужно будет подыскать что-то более изысканное. Старуха слишком неприятна (физически), и я чувствую, что у ребенка есть определенное отвращение к тому, что та обнимает и целует ее… она думает в эту минуту о Вас и слегка вжимает в себя плечи. Она часто вжимает плечи с несдержанностью, которая может даже обидеть.

Со мной она вела себя очень хорошо. Я не называл ей свое имя, это не обязательно.

Думаю, что через некоторое время, когда она хорошо выучит немецкий, придется найти ей школу-интернат, где будет больше английских детей. В Швейцарии или на Рейне, но я уверен, что один-два года простой буржуазной жизни ей совершенно необходимы после этой чепухи итальянского интерната, где детям льстят в упор. Здоровье у нее отличное. […]

* * *

[19.10.1891; Дрезден – Милан. II][450]

Дорогая мадам Дузе,

Вы лучшая из друзей, поэтому не гневайтесь, если я попрошу Вас отправить прилагаемое письмо мадмуазель Труатре, которая в данный момент находится в Италии и, вероятно, в Милане, поскольку она хотела поехать туда, чтобы полюбоваться на Вас. Позвольте мне время от времени доставлять Вам неудобства своими письмами. Есть причины, по которым я не всегда могу посылать свои письма непосредственно мисс Труатре. Простите меня за эту смелость, она будет недолговечной, и поверьте, пожалуйста, в преданность своего искреннего друга А. Волков…

Письмо для мадмуазель Труатре

[…] Это правда, что обстоятельства никогда не были такими затруднительными. Но так ли они тяжки, если сердце осталось, если добро живет?

В любом случае я буду счастлив, когда ты покинешь эту неблагодарную страну, которая за весь этот век создала только одно хорошее – тебя. Нет, я не хочу кощунствовать, есть еще твой друг, которого я хотел бы обнять за ту моральную и практическую поддержку, которую он тебе оказывает среди всех этого сброда.

Надеюсь, ты видела Дузе, нашего дорогого друга, в эти два последних вечера в Турине. […] Посылаю тебе это письмо через нее, потому что она, безусловно, наш лучший друг. Боюсь, что мои письма попадут в руки любопытных неблагоразумных людей, и считаю, что так безопаснее. Уверен, что она никогда не прочитает доверенные ей письма. […]

Не смею просить тебя писать мне часто – потому что у меня нет здесь такой подруги, как Дузе, и письма, адресованные ей, могли бы попасть в руки нескольких негодяев (в Италии, не здесь). Скажи милой, доброй подруге, что, по моему мнению, если она хочет сыграть «Шаллан» в Петербурге, она должна немедленно перевести эту пьесу и продать через Пальма[451] – потребуется время, если этого не сделать сразу же. Необходимо перевести на русский – это будет стоить минимум 500 франков, и если Пальм захочет сделать это за свой счет, хорошо, если нет – бесполезно. […]