Любовь в Венеции. Элеонора Дузе и Александр Волков

Я бы предложил остаться в Петербурге до ю февраля (я уеду 1-го числа), и, прежде чем начнется турне, вернуться в Москву раза три – это всегда деньги, а российская публика любит развлекаться. Потому что март и апрель – это уже слишком много для российской провинции, слишком много. Месяца будет достаточно. 2 раза Харьков, 3 раза Киев, 3 раза Варшава, 3 раза Одесса – достаточно. Тифлис – практически бесполезно. Или только с аболютной гарантией и отдельно от других туров. Вот и всё пока.

Да хранит тебя Бог! [без подписи]

P.S. Забери обратно деньги у Пальма, иначе ты с ними расстанешься. Тотчас отправь письмо о размещении в Петер.[бурге]!

* * *

[1.12.1891; Дрезден-Москва]

Знаешь, почему я решил поехать в Москву? Потому что у меня есть только месяц, чтобы увидеть тебя. […]

И, потом, я верю, что ты искренна, когда пишешь: «Мне нужны твои слова, твоя поддержка, твое доверие, твоя дружба. Мне нужно видеть тебя рядом со мной, дарующего мне счастье, и не чувствующего себя больше одиноким. Поговори со мной, мой добрый Алекс, если это еще возможно… Возвращайся скорее. Жизнь, как и день, создана для того, чтобы быть рядом друг с другом, это мой идеал». «Если бы ты был здесь, мой добрый Александр! Жизнь была бы другой!» И так далее, и так далее.

Стоит ли мне верить всему этому? […]

Как понять телеграмму, в которой говорится: «Думаю, лучше Петербург»?

Но, не говоря уже о задержке в Петербурге, увидеться там будет сложнее, чем в Москве. […] И потом я хотел всё спланировать для Петербурга и поговорить об этом с тобой. Это требует времени.

Наконец, я написал Л.[473], которой сообщил о своем возвращении.

И мне придется увидеть столько людей в Петербурге! Прошло десять лет с тех пор, как я был там.

Я сказал, что встретил тебя в Вене и что ты не знаешь наверняка, поедешь ли после Москвы в Петербург. Сказал, что надеюсь на это, как и на то, чтобы наконец-то закончить твой портрет там и т. д. и т. д. У меня не будет твоих новостей в течении девяти дней.

Телеграфируй 20-го из Варшавы в Прагу, в буфет железнодорожной станции на мое имя. И в Смоленск так же, хотя бы сообщи о состояния здоровья.

Я остановлюсь в другом отеле, и, при необходимости уеду немедленно, но неужели ты не хочешь увидеться на пару дней после того, что ты мне написала? Как понимать? Телеграфируй только в том случае, если это можно сделать это по-французски и если ты этого захочешь, [без подписи]

* * *

[2.12.1891; Дрезден-Москва. I]

[…] День, когда мне удалось договориться об отъезде в Каир позже, был для меня днем радости, потому что это случилось именно после тех хороших писем, которые я получил от тебя и напомнивших мне о былых временах.

Но, увы, я вижу, что у моего сердца уже нет сил ни на радость, ни на боль. Грусть – это моя жизнь. Я не могу избавиться от этой печали, и ко мне приходит мысль о радости смерти. Я борюсь с этим – это тоже не в моем характере, но чувствую, что слабею, и что моя натура уже не имеет своей обычной гибкости.

У меня даже возникает чувство страха при мысли снова увидеть тебя, Леонор. Я не знаю, что это такое.

И всё же ты была так добра ко мне. Мне всё стало безразлично.

Воспоминание о самой М.[атильде] напоминает мне лишь трусливую, глупую, бесполезную ложь. Я даже не хочу больше искать ее письма! Какой смысл? Всё это мелочное… Иногда я боюсь, что граничу с безумием, но нет, это не тот случай.

Ну какой я друг в таком состоянии?… Когда меня одолевает равнодушие, мое сердце засыхает. […]

В этом не чья-то вина, виноваты обстоятельства и моя дурацкая натура, которая ко всему относится серьезно, и которая потом, в конце жизни, видит, что это того не стоило. И всё же я просил так мало, так мало! […] Немного добра и настоящей, мужской, а не кукольной правдивости. Если вы обе обманывались, кто не обманывался? Если вы обе солгали, кто не лгал? Когда, при каких условиях? Как можно лгать, когда так легко не лгать!

Я говорил княгине Хатц.[фельдт]: «Я признаю ложь только в супружеской жизни, потому что там тебя связывает грубая сила, а не твоя добрая воля». Как вы, двое таких умных людей, не поняли, что лучше убить того, кто полностью тебе доверяет, сказав ему грубую правду, чем ранить его, убив его веру в твою правдивость. […]

И всё же – клянусь тебе самым святым для меня, у меня нет больше никакой, никакой обиды на тебя, потому что я принимаю во внимание ту среду, в которой ты жила, низких людей, окружавших твою впечатлительную натуру. […]