Любовь в Венеции. Элеонора Дузе и Александр Волков

Что касается излишней идеализации, то прости меня – это было сильнее меня – я подавлю ее и выровняю свой диапазон чувств с твоим.

Если бы у меня были твои письма, я бы лучше тебя понял, но теперь, имея только телеграммы, мне кажется, что ты немного принуждаешь свое сердце из жалости к моему. Никакой жалости — всегда будь правдива до глубины души, и ты причинишь меньше боли тем, кто достоин твоей любви. […]

15-го я еду в Венецию. 20-го пароход покидает Бриндизи. […] Вот и всё. Письма будут идти одиннадцать – двенадцать дней. […] Я поеду в глубь Египта, но письма придут, потому что там почта хорошая, и я всё устрою. […]

Да, я могу вернуться 20-го числа или около того, потому что мы делаем то, что хотим, если действительно этого хотим. Но я должен быть абсолютно уверен

в одном: что ты хочешь увидеть меня снова. Это я смогу узнать только из твоих писем.

Исходя из них, я постараюсь привести в порядок свое сердце.

Я доверяю тебе больше, чем себе, потому что я довольно сломлен и не могу думать. […]

Прощаю тебя и протягиваю тебе руку, потому что это моя вина. Я слишком много идеализировал.

Если я был не прав и требовал слишком многого, прости меня в свою очередь, потому что я считаю, что заслуживаю твоего прощения.

Самое душераздирающее и мучительное уже позади. Чувствую себя сильнее и, прежде всего, сильнее перед лицом возможных опасностей и еще более возможной смерти. Какой смысл жить, когда ты обманулся?! […]

Своей способности идеализировать я обязан таким счастьем, что несчастье справедливо. Только я могу тебе сказать,

что я никогда не лгал ни прямо, ни косвенно тому, кого любил. Для меня это ощущение счастья.

Если ты хоть немного дорожишь мной, если думаешь, что можешь дорожить, наконец, если ты чувствуешь во мне потребность – можешь быть уверена, что я спасусь, несмотря на свою убитую идеализацию.

Но если ты считаешь иначе, скажи об этом откровенно, будь со мной честна – это единственное, о чем я тебя прошу, и я останусь в Египте подольше. Да хранит тебя Бог – но не желай этого мне, ибо теперь я желаю одного – смерти.

Ты, которая знает всю мою жизнь, как никто другой, разве не понимаешь, что я имею право на этот вечный покой. Раньше эта мысль казалась мне ужасной, сегодня я считаю, что заслужил право на эту награду. Поэтому я, конечно, не буду бояться никакой опасности и спокойно поеду в интересующие меня небезопасные места.

Но если ты скажешь, что я могу быть полезным, я, конечно, не буду малодушным, и можешь рассчитывать на меня. […]

Да хранит тебя Бог и ты сохрани себя. Если со мной что-нибудь случится, будь уверена, до последней минуты мысль о тебе будет со мной – за всё то добро, всё то счастье, которое ты подарила мне своей доброй милой рукой, – ни тени упрека, да хранит тебя Бог. […]

* * *

[24.11.1891; Дрезден – Москва]

Я только сегодня написал тебе, а уже стыжусь некоторых резких слов, которые вырвались у меня. Когда я думаю о твоих муках в работе, о твоем одиночестве среди всех этих идиотов, о твоих нравственных страданиях, тогда, Леонор, мое сердце снова становится таким, каким оно было, то есть нежно любящим.

Я забываю горечь этих последних недель, забываю свои печали и вижу только твое милое бледное лицо, чувствую твое сердце и слышу твои последние слова в Вене: «Я принадлежу тебе». […]

* * *

[25.11.1891; Дрезден – Москва. I]

[…] Не забудь сразу вложить свои деньги в государственные облигации под пять процентов – это принесет тебе больше, потому что облигации дешевые.

Я это говорю тебе, потому как уверен, что ниже они не будут: в следующем году обещают прирост. Плюс есть серьезная причина: перейдя на франки сейчас, ты многое потеряешь.

Я остановился на середине работы. Не могу продолжать, потому что отсутствие твоих новостей меня очень огорчает. […]

Завтра напишу тебе письмо о размещении в Петербурге, вернее, уже сейчас пишу. Однако подумай хорошенько, когда приедешь, – удобнее отеля, пожалуй, не будет. Адрес: Графиня Коновницына – № 7[471]. Пожалуйста, напиши адрес на русском языке.

Да, я сделаю все, чтобы вернуться к двадцатому января.

А ты, если я тебе дорог, сделай все, чтобы приехать позже в Петербург, и, по возможности, остаться там до марта.

Таким образом, у меня будет четыре – пять недель. Я хочу написать твой портрет и сделаю это, если ты мне поможешь.

Завтра пришлю тебе портрет М.[атильды], который я нашел в Вене у Пинелли[472] после твоего отъезда и взял его для тебя. Она похожа, хотя портрет сделан с плохой фотографии. Ты ее видела? […]

Наконец-то! После того, как я всё это написал, приходят три письма […]

Ты говоришь, что мои друзья любят меня меньше, чем я их. Но пойми это. Чтобы любить, нужно уметь страдать. Умеют ли эти люди страдать – умеют ли они любить!!? […]