Любовники-полиглоты

Моя мать улыбнулась ей, и несмотря на пятна на лице, улыбка выглядела совершенно здоровой и могла убедить кого угодно в том, что мы поступаем совершенно правильно. Мы сели за стол. Сначала моя мать, следом бабушка, и рядом я. Макс Ламас стоял за окном, смотрел на нас и в отчаянье умолял слуг открыть дверь. Но слуги сидели неподвижно на диване, как приказала моя мать, и смотрели прямо перед собой.

Была четверть пятого, когда мы приступили к чтению «Любовников-полиглотов».

Одно я поняла сразу, как только мы начали читать: писатели – самые эгоистичные существа в мире, и по сравнению с ними все папарацци на свете – просто нежные фиалки. Когда писатель остается один в своей комнате, он пишет не то, что должен, а то, что хочет. И если внешне он кажется воплощением дружелюбия, то в глубине души у него могут гнездиться черти. Нельзя по внешним проявлениям судить о том, что у человека внутри. Макс Ламас приехал к нам, жил в нашем доме, ел нашу еду, дышал нашим воздухом и, более чем вероятно, делил с Матильдой постель. Как овца, как послушный пес, он наблюдал за нами и подчинялся нашим правилам. А потом каждый вечер поднимался в свою комнату и закрывал за собой дверь.

Мы смотрели то в рукопись, то в окно. Отдельные длинные куски мы не понимали, потому что текст был написан на нескольких разных языках, не только на испанском, итальянском и французском, но и на других, со странными буквами. Так что многое от нас в тот день ускользнуло, но одно мы поняли: «Любовники-полиглоты», несмотря на посвящение в начале («Любовницам»), едва ли было объяснением в любви. В первой части рукописи речь шла о проклятии. Потом шло описание Агостини и бабушки. Поначалу они были полны если не любви, то дружбы. Но где-то к середине тон текста изменился. Взгляд рассказчика стал холодно-исследовательским, а его описания моей бабушки под конец были настолько безжалостны, что моя мама колебалась, прежде чем передать страницы дальше Матильде. Время от времени из горла бабушки вырывались короткие, едва слышные всхлипывания, и, пока она читала, рука прижималась к груди, как будто укрывая ее от ледяного ветра.

«Я думал, что женщины семейства Латини стареют не так, как другие, – прочла вслух Матильда. – Я думал, возраст их только облагораживает, добавляет нечто, а не отнимает. А теперь я вижу, что всё совсем не так. Ибо женщины стареют по-разному. Некоторые равномерно и постоянно, как маятник на часах, который качается туда-сюда с равными интервалами. А другие стареют от горя – быстро и внезапно, как будто у них неожиданно и противозаконно отнимают что-то. Кто-то может вернуться, кто-то неумолимо приближается к краю. Некоторые гаснут, как будто отключается электричество, а другие сохраняют часть своего внутреннего света. Часть женщин стареет, как вяленая ветчина – постепенно, но все же аппетитно. Некоторые изгнивают за одну ночь».

Бабушка быстро пролистала страницы до нижней в лежащей перед ней стопке и прочитала: «Как долго мне еще придется изображать интерес к Матильде, чтобы познакомиться с ее дочерью? Сегодня Матильда сказала: “Она приедет завтра”. Мое горло сжалось, и я опустил взгляд и уставился в тарелку в надежде, что никто ничего не заметит. Я мечтал о Клаудии с того момента, как прочел о ней в журнале в World Trade Center. Я мечтал о ней все время, проведенное здесь, в Толентино. Это конец моего путешествия? Сначала я мечтал о женщине из фантазий. Потом о Милдред. А теперь осталась только Клаудиа».