Любовники-полиглоты

Тут бабушкин голос не выдержал. И мама тоже не дала ей дочитать, встав и вырвав листы у нее из рук. Потом она собрала страницы, разбросанные по всему столу. Снаружи Макс Ламас смотрел на нас, зажав лицо между поднесенными к окну руками. Слуги по-прежнему сидели на диване, как каменные статуи, и, казалось, не могли решить, рискнуть ли взглянуть на нас или им уже позволено встать и уйти на кухню. Собрав все листки бумаги, Клаудиа положила стопку на пол. Потом задрала юбку, спустила трусы и присела над рукописью. Не отрывая взгляда от Макса Ламаса по ту сторону оконного стекла, она долго просидела так, пока не раздался звук жидкости, льющейся на бумагу и каменный пол. Сначала осторожно и неуверенно, как будто кому-то приходится мочиться без желания, но потом моча потекла по всему полу, вокруг маминых каблуков и дальше под стол, за которым я сидела. Считается, что в пузыре может поместиться ограниченное количество жидкости, особенно у таких маленьких людей, как Клаудиа, но в тот вечер моя мать продемонстрировала, что это совсем не так, и что внутри мы намного вместительнее, чем кажемся. Бабушка апатично сидела на стуле и смотрела на сидящую на полу Клаудию. Потом она встала и пошла вверх по лестнице. Слуги поднялись с дивана, но Макс Ламас по-прежнему, замерев, стоял у окна. Наконец, мама распрямилась, немного потопталась ногой в жидкости и потом наступила на стопку бумаги. Затем опустила юбку и следом за бабушкой пошла наверх. Как только она вышла из комнаты, двое слуг отправились закрывать зеркала, а третий принес белое ведро с водой и мылом. Он поднял с пола мокрую стопку бумаги и, вытянув руки, вынес ее в сад. Потом вернулся в дом, взял ведро и вынес во двор и его тоже. Я поднялась в свою комнату. Я не понимала, почему этот слуга помогал Ламасу и почему мама это позволила, но из окна мне было видно, как Макс со слугой курсируют между ведром и веревкой для сушки белья с прищепками. Через час-другой вся рукопись Макса Ламаса висела на бельевой веревке и сохла, обдуваемая вечерним ветерком.

* * *

Дни шли, а ответа от Ламаса все не было и не было. Я немного прополола сорняки на грядках, подровняла граблями гравий на ведущей к дому дорожке. Разобрала старые вещи в шкафах, нашла ящики с вещами, должно быть, принадлежавшими слугам, которые забыли их у нас, когда спешили на корабль, направляющийся в Южную Америку. Птица квезаль из Гватемалы, серебряная пряжка, завернутая в бумагу со следами клея с рынка в Белизе, длинная заколка для волос из темно-красного дерева с нефритовыми вставками. Еще я нашла вырезки из газет, злобные статейки, написанные о нас недоброжелателями после смерти бабушки. Я сразу же вернула их в ящик, не читая. Стояла невыносимая жара. Я подумывала собрать вещи и поехать к морю, поселиться в маленьком отеле и потратить часть денег, которые я получу от продажи имения. В Рим я собиралась вернуться не раньше, чем через несколько недель, когда станет прохладнее.

Но в тот же вечер я проходила мимо почтового ящика у дороги. По старой привычке я открыла его и увидела толстое письмо в продолговатом конверте. Мое имя и адрес были напечатаны на машинке, и я узнала ее шрифт. Я вернулась в дом, налила на кухне бокал вина, поднялась в свою комнату и села за письменный стол, чтобы прочитать послание.

* * *