Люди черного дракона

Но счастье длилось недолго. Однажды утром, подойдя к люльке, Бейла увидела, что драгоценный ее сынок не открывает глазок. Она взяла его на руки и увидела, что кожа его, нежная белая кожа, помертвела и стала синюшной. Бейла в ужасе закричала и прижала Иосифа к груди — и почувствовала, каким он стал холодным и твердым…

Следствие, которое провел ходя Василий, было недолгим: ребенка отравили старшие жены Ма Фаня. Но это уже не интересовало Бейлу. Она сидела, прижав к себе маленький трупик, качала его, пела ему тихие песни, ему — и Яхве. В песнях этих говорилось о ее любви к маленькому ангелу, ее сыну, любви непомерной, огромной, все затмевающей, любви более крепкой, чем жизнь и смерть. И ангелы, которые вращались в глубоком космосе, услышали эти песни, подхватили их и понесли на самые высокие орбиты, к вечному еврейскому Богу и положили перед подножием невидимого его Трона. И Бог склонил слух к этим песням, и невидимая слеза изошла из его глаз, прозрачная, соленая, совсем человеческая — и тогда случилось чудо.

Сын Бейлы, которого она все это время не спускала с рамен, вдруг ожил, стал ворочаться, тянуть к ней ручки, улыбаться и смотрел глубоким взглядом. Он даже заговорил с ней — разумно, как взрослый, он спрашивал ее, а она отвечала… Она и не думала, что сын ее, ее Сокровище, маленький Иосиф, знает так много, и так глубоко судит обо всем, что есть вокруг — о каждом предмете, и каждом человеке, и даже о любой живой твари на земле и под землей…

Когда попытались отнять у нее мертвое тельце, она закричала как тигрица и оскалилась так страшно, что напуганные китайцы отступились. Позвали родителей ее, но она никого не слушала, только начинала кричать все ужаснее и нестерпимее, так что приходилось зажимать уши. И тогда наконец оставили ее в покое.

А Иосиф, ее Сокровище, ее Бао-Бао, снова заговорил с ней.

— Мама, — сказал он, — я не могу здесь больше оставаться. Небесный император Яхве зовет меня к себе…

Она заплакала.

— Но как же я останусь здесь одна, без тебя?!

— Ты не должна оставаться, — отвечал он. — Ты можешь пойти со мной.

Она улыбнулась ему ласково:

— Ну, конечно, сыночек, конечно, я пойду с тобой. Куда ты, туда и я…

На следующее утро, когда почерневший от горя Ма Фань робко заглянул в спальню, он увидел, что младшая жена его сидела неподвижно, держа на руках мертвого ребенка. Глаза ее были широко открыты, она улыбалась — и не дышала…

Ма Фань аккуратно прикрыл дверь, на цыпочках прошел в кухню, взял там самый большой нож-дао, проверил пальцем его остроту, кивнул удовлетворенно и прошел в другую половину дома, к старшим женам. Обе лежали в своих постелях тихо, словно мертвые, только легкий утренний румянец обманчиво розовел на их щеках.

— Вот и хорошо, — сказал сам себе Ма Фань и дважды замахнулся широким ножом…

Беснующегося окровавленного Ма Фаня связали и отвезли на телеге в райцентр, Бейлу и Бао-Бао положили в одну могилу на еврейском кладбище, отравительниц закопали далеко в лесу — на радость медведям и лисам.

Прошло два дня, и китайское село, не придя в себя от недавних страшных событий, содрогнулось от еще одной новости. Все почтенное семейство Сы, кроме малолетней Сы Юй, было убито кем-то с необыкновенной жестокостью. Проснувшись утром, первое, что увидела Сы Юй, был ее старший брат Сы Ша, на пробитой и окровавленной груди которого лежали пришпиленные ножом сто тринадцать рублей…

Конечно, старого Менахема тут же взяли под стражу — никто, кроме него, не мог совершить этой страшной мести. Менахем вел себя странно — он то смеялся, то плакал. Вины своей не отрицал, но говорил почему-то, что руки его чисты.

— Слава Всевышнему, — говорил он, — дочка моя отомщена. Это Господь покарал убийцу и негодяя.

Однако, поскольку на телах не нашли следов Божьего гнева, таких, например, как следы молний, предположили все-таки, что орудием возмездия стал человек. Один только оставался вопрос — был ли этим человеком тихий Менахем или следовало искать кого-то еще? И тут выяснилось, что у Менахема железное алиби. В ночь, когда убили почтенное семейство Сы, Менахем был со своей семьей, а гостем у них был старый Соломон, который читал им на память Танах — во утешение и успокоение сердца.

Но если не Менахем убил, то кто же? Этим вопросом задавались и евреи, и китайцы, и, конечно же, русские.

Вопрос этот разрешился очень скоро. В тот же день, когда отпустили Менахема, к ходе Василию вечером постучался Натан.

— Ни хао, — сказал Натан, входя в фанзу ходи Василия.

— Шолом, — отвечал Василий, жестом приглашая Натана сесть.

Натан сел на стул и посмотрел на ходю. В глазах его плескалась непроглядная ночь.

— Василий, ты знаешь меня? — спросил Натан.

— Все знают Натана, — уклончиво отвечал Василий.

— Тогда скажи мне: мог ли я убить человека?

Василий посмотрел на Натана внимательно:

— Не тяни резину, мы не на маньчжурском рынке…

Но Натан настаивал:

— Я знаю, ты занятой человек. Но все-таки скажи — мог или не мог?

— Предположим, что не мог — и что с того?

Натан помолчал секунду, глядя себе под ноги. Потом поднял глаза — в них разверзлась пропасть.