Люди черного дракона

Однако к вечеру Соломону сделалось нехорошо. Он слег. К утру у него открылось кровохарканье. Потом — непроходимость. Он ослаб и уже не мог подняться с постели, только лежал и стонал негромко, не понимая, за что Яхве подверг его такому испытанию.

С той поры, как голема Мойшке застрелили добрые люди, Соломон жил в своем доме совершенно один, образ жизни вел нелюдимый и, верно, так бы и помер в страшных муках у себя дома, если бы движимый любопытством Рахмиэль не заявился все-таки к нему в гости.

Он перелез через забор и тайно, без стука, вошел прямо в дом. Соломон лежал на кровати и умирал. Не в силах даже позвать на помощь, он лежал молча, и слезы недоумения и обиды текли по старческим его, изъязвленным морщинами щекам.

Увидев почерневшего от внутренних ядов Соломона, Рахмиэль страшно перепугался. Первым его движением было бежать прочь и сделать вид, что к ужасной этой трагедии он отношения не имеет. Так он и сделал поначалу — забился дома под лавку и даже на занятия к Чан Бижу не пошел.

Он сидел под лавкой, кругом кричали голодные его братья и сестры, громко сетовала на жизнь усталая мать, а перед глазами Рахмиэля все стояло почерневшее лицо старого Соломона с выражением нестерпимой муки на нем. Просидев так минут десять, Рахмиэль не выдержал и помчался к бабке Волосатихе.

Старая Волосатиха поняла все с полуслова. Захватив настоев и масел, она двинулась к дому Соломона. Когда они наконец добрались до места, Соломон не мог уже ни стонать, ни плакать, только открывал рот, как рыба, выброшенная на берег. Путем несложных манипуляций, в том числе и слегка обидных для мужского самолюбия Соломона, но целительных для его тела, старый каббалист был спасен. Неизвестно, что было тому причиной — суровое ли искусство бабки Волосатихи или веление капризной судьбы, но лечение первого пациента закончилось для Рахмиэля вполне благополучно.

— Еще бы час-другой — и все, спекся бы жидок, — объясняла потом бабка Волосатиха Иегуде бен Исраэлю, лично пришедшему к ней благодарить за спасение старого Соломона. Еврейский патриарх кивал согласно и с уважением, неторопливо раскладывал перед Волосатихой отрезы материи и сладкие леденцы, которыми Яхве-Элохим-Адонай решил поощрить бабкино человеколюбие и ее ведовское искусство.

Тут было над чем задуматься. Рахмиэль никак не мог понять, почему проверенное лекарство чуть не убило пациента. Может, нефрит, лечебный для китайцев, на русских не действовал вовсе, а евреям, наоборот, и вовсе выходил боком, выходил смертью, как это бывает с некоторыми ядами?

В медицинских книгах Рахмиэль много видел остережений начинающему эскулапу, но ответа на свой вопрос так и не нашел, сколько ни рылся. Тогда он решил подробнее рассмотреть нефрит, которым довелось ему лечить ни в чем не повинного Соломона. И вот тут-то стало ясно, что дело не в его ошибке, а в чистом подлоге — нефрит оказался гранитной крошкой.

Возмущение Рахмиэля было столь велико, что он, несмотря на малый возраст, отправился ругаться с китайцем Пашей лично. Однако Паша, устыжаемый им во весь доступный его возрасту крик, смотрел на жиденка снисходительно и даже слегка посмеивался. Так Рахмиэль впервые встретил человека с начисто отсутствующей совестью — дело, впрочем, нередкое среди китайцев, которым совесть с успехом заменяет стыд. Но со стыдом вышло тоже неладно, ведь каждый китаец сам решает, что ему стыдно, а что нет. Конечно, стыду их учат с детства, но всяк понимает его по-своему. Обычно стыдным считается, когда тебе при людях кто-то что-то выговаривает — неважно, за дело или нет. Но и тут есть свои нюансы. Никто не станет стыдиться слов женщины, ребенка или человека вовсе чужого, в особенности же иноземца. А Рахмиэль как раз сочетал в себе два ничтожества — был одновременно ребенком и иноземцем, так что ни о каком стыде даже речи идти не могло, хорошо, что по шее не настучали. Может, и настучали бы, если бы Паша не боялся заступничества Чан Бижу, который так любил своего ученика, как будто это был не еврейчонок без роду и племени, а натуральный и чистокровный китайский сын.

Впрочем, история эта имела и неожиданную пользу — юный Рахмиэль наконец понял, что теории мало, чтобы стать настоящим врачом. Требовалось руководство опытного наставника, а такого как раз и не было в китайской части села. Это не значит, конечно, что китайцы не болели или, заболев, вовсе не лечились. Почти каждый китаец знал самые простые способы старой науки вскармливания жизни, кому этого казалось мало, те переплывали на другой берег Черного дракона и лечились у тамошних умельцев. У кого же не выходило ни то ни другое, те благополучно выздоравливали сами или сами же и умирали — в зависимости от настроения и общего взгляда на жизнь. Так что учиться Рахмиэлю было совершенно не у кого, разве что переплывать реку и там искать себе учителя, однако для этого требовались деньги, которых опять же у него не имелось.