Люди, горы, небо

Задушевного разговора не получалось. Не было задушевности.

– Может, помоешься? – уже по-домашнему предложила она, интонацией заботливости и участия к нему, горемычному, снимая натянутость встречи и какую-то неловкую отчужденность отношений.

– С удовольствием, – согласился он. – Где только не спишь в дороге. Везде разруха…

– Этих нет… вшей? А то я белье попарю.

– Спасибо. Этих нет. В тылу-то – откуда?

– Они не только от грязи, - сказала Люся умудренно-рассудительно. – Они от горя, от тоски заводятся.

Согрела ему воду, и ухаживала всячески, и потерла спину грубой, из древесной коры мочалкой, а потом куда-то ушла, пока он вытирался, – верно, поискать белье.

– Кинь мне пока трусы, если найдутся! – крикнул он из кухни.

Черные трусы вспорхнули в светлом проеме двери (в кухне были завешены окна) и мягко шлепнулись на ладонь. Их вкрадчивая шелковистость несколько озадачила Игоря. Таких трусов он никогда не носил. Но знал, что такие были у немцев – из искусственного шелка, чистая тебе синтетика, до которой по тому времени в стране еще не дошли. По крайней мере в таких масштабах, чтобы благами синтетики могла пользоваться армия. А немцы и белье носили из искусственного шелка: известно было, что на нем не держится вошь, и в качестве трофея оно ценилось высоко.

– Что ты мне бросила? – спросил он, чувствуя, как горячеют, наполняются звоном виски.

– Как – что, трусы!

– Какие трусы?

– Обыкновенные. Да что ты там чудишь?

Она говорила из комнаты, Игорь даже не видел ее лица, но голос у нее был мягкий, терпеливый.

- Нет, не обыкновенные, – сказал он, ожесточась. – Немецкие они. Ну-ка, куда ты сунула мое барахло?

Люся вбежала в кухню, спросила, задыхаясь, обвисая на нем:

– Ты что, милый? Ты что? Разве так можно… обижать? Опомнись! Трусы я выменяла на толкучке… для папы. Все при немцах на толчуке доставалось!

Похоже, она правду говорила. Но у Игоря уже не было желания верить ей. Вспомнил он тот вечерний разговор ее с отцом у калитки, когда немцы подходили к Евпатории, вспомнил нежелание эвакуироваться, пока еще была возможность, вспомнил, что своим у них в доме был все эти годы немецкий прихвостень и каратель Сергей, вспомнил себя здесь, чесоточного и дизентерийного… и сказал наконец: достаточно, с меня хватит; пора кончать эту канитель.

Торопливо натянул он свое потное белье, оделся в пропыленное обмундирование… Люся не старалась теперь удержать его, стояла, прислонившись к дверному косяку, и плакала беззвучно, неутешно.

От калитки он вернулся.

– Собери там все мои фотографии, какие ни есть у тебя. Заберу…

Она смазала кулаком слезы, всхлипнула и оторвалась от косяка.

– А… А их нет… твоих фотографий.

– Как это нет? А где же они?

– То есть они где-то были. Но… я их порвала!

– Это в связи с чем? – спросил он, насупясь. – Разонравился, что ли? Или примета какая на небе была?

– Нет, нет… не то… Я боялась. Кругом немцы. Поверь, перед отступлением они свирепствовали. Обыски каждую ночь, – стараясь выговориться, она давилась слезами. – Сергей ведь знал, что ты… орденоносец, что… командир. Он и меня ненавидел. Долго ли донести? Я боялась. Умер отец. Я всего боялась, поверь! А на некоторых фотографиях ты с орденом, в форме…

– Что ж ты, и клочки сожгла?

– Нет. Клочки, если хочешь, я сохранила. Не могла я так – сразу всю память о тебе…

– Не смогла, значит, – мрачно усмехнулся Игорь. – Клочки сохранила… Где же по крайней мере хоть клочки?

Люся скрылась в комнате; было в ней сейчас что-то надломленное, униженное, но Игорь ее не жалел; впрочем, жалел, что-то копошилось у него там под сердцем, только не давал он себе расчувствоваться: сама виновата.

Выйдя, она протянула ему с десяток фотографий, напоминающих теперь тщательно уложенную мозаику, – клочки были наклеены на плотную бумагу.

Люся изо всех сил пыталась склеить то, что раз за разом рвала собственными руками; ее легкомыслие и беспринципность казались сейчас Игорю чудовищными. Так за что же он любил ее, эту дурочку с большими, слегка навыкате глазами? Неужели за гибкое тело, за эти глаза, за молодость и суматошный нрав? Впрочем, дурочкой она как раз и не была. Немножко выгадывала, хотела, как лучше для себя… и просчиталась!

Но и навсегда уходя из этого дома, Игорь не был уверен, виновата ли она перед ним. Верна ли была все эти годы? Он, что таить, изредка грешил… иначе и не выжить бы ему на оккупированной территории, не пройти ее страшными дорогами от Севастополя до Миус-фронта. Дорога длиною в год: на ней всякое случалось. По крайней мере не с немками же он путался. Да и считал себя тогда уже свободным от брачных обязательств. А вот Люся… кто ее знает?

Кончилась война. Игорь демобилизовался.

В Крыму решил не задерживаться, не влекли его ни Украина, ни Дон, ни Кубань. Обиженный и какой-то даже опустошенный, без жены, без детей, без барахла, вольный как птица, уехал он куда глаза глядят, сюда – на север, на Чукотку… Словом, в края, где было мало народу и где жилось потрудней.