Люди, горы, небо

Вы этим своим сидением при Ежове не козыряли хотя бы. Не спекулировали б… Все-таки бывало, что и за истинную вину при Ежове сидели. Вот хотя бы и вы: будучи начальником сплаврейда, слышал я, проморгали две сплотки леса, унесло их в океан. Так? Так было? Значит, правильные у меня сведения? Ну, за эту вольную или невольную вину сажать, пожалуй, не стоило, а все-таки вина была! Вот как и сейчас - прямо-таки черная ваша вина в том, что погубили вы шесть мешков чавычи. И сам не гам и другому не дам – слышали, верно, такую присказку?

Рыбаки засуетились, начали их мирить; а то и дядя Фе-дя надулся, вроде как в обиде, и старшего инспектора вон куда занесло. Потапов пробормотал миролюбиво:

– Дак он же добром, сам рассказал…

– Рассказал, да поздно. Шесть мешков чавычи не оживить. Ни шиша такое добро его не стоит.

И только Г-ена Греченин прямо поддержал инспектора:

– Нет, дядя Федя, чистое злодейство ты совершил. Опять же не ребенок. Тоже пугало для себя придумал – черный список! Ведь этак все самое дорогое душевное можно продать, закопать в землю, сгноить только заради расчета: как бы чего не вышло.

Плюнул Шумейко на все разговоры, и правильные и неправильные, пошел в палатку спать; лег с краю – авось не с дядей Федей лежать придется. Терпеть уже не мог его лицемерной рожи. Сон, однако, не шел, и поневоле настраивал себя Шумейко на посторонние мысли. О Шалимове, например. Хотя, впрочем, он имел к сегодняшнему спору едва ли не прямое касательство. О Шалимовой…

Все же понял он наконец, что никто-никто ему больше не нужен, никакая другая женщина. А именно эта бесхитростная, прямая, но и, коль уж придется, злая, сволочью мужем битая, матерщине обученная. Правда, не прошла бесследно такая наука, ожесточила она ее, теперь, если скажет кому что – будто отрежет. Если высмеет – потом не пожалеет, точка. А с ним, Шумейко, покорная, как овечка. Взглянет и тут же очи долу, даже задрожит. Как бы собственного взгляда боится. И может, собственной доброты. Непривычно это ей – доброта. От этого тревожно и Шумейко. Хорошо так тревожно. И тоже непривычно…

– Не думай, что я на тебя обиду таю -- хоть за себя саму, что не приходил, хоть за брата, что преследуешь, – говорила она ему наедине. -- У брата своя жизнь, а у меня своя. А без тебя не могу. Бить будешь – все равно не уйду теперь. Да и битая уже я, не страшно.

Расчесывала волосы перед зеркалом, укладывала их пышно на затылке. И видна она была до пояса в зеркале, если смотреть снизу, с кровати. Волновала ее зрелая грудь сквозь кружева комбинации – грудь с необмятыми еще младенцем сосками (Шумейко представил эту картину – сытое чмоканье бутуза – и тоскливо вздохнул). Лежал он тогда в постели, неторопливо дымил папиросой, размышлял… Скажет слово – и умолкнет. Потом опять скажет.

– На брата-то могла бы повлиять.

– Уж и не знаю, кто на кого пытается влиять: я на него или он на меня. Вот. – Она полезла в карман жакета, что висел на гвоздике, вынула оттуда бумажку, сложенную вчетверо, отдала, зорко наблюдая из зеркала, прокалывая зрачками. – Вот, грозит мне… Не знаю, почему при встречах не говорит ничего, гордость, что ли, не позволяет, а в письме решил не церемониться.

Прочитал Шумейко малограмотную ерунду, нацарапанную в записке, подивился, криво усмехнувшись, паскудным словам. Поднял двумя-пальцами – так, чтобы Катя увидела в зеркале, и сунул в нагрудный кармашек ковбойки.

– Я возьму это сочинение.

Она двинула плечами.

– Порви лучше. Я хотела, чтобы ты знал… А то была охота хранить!

Он не ответил ей.

А однажды вечером – да и было это всего дня два назад, – повстречав Ваську в клубе, пригласил в сторонку на пару слов. Тот не очень охотно подошел боком, угрюмый и настороженный.

– Ну как, зажила губа?

– Чего ей заживать-то? Она и не болела.

– Значит, легко двинул. Надо было посильней. Чтоб поболела.

– А как насчет перышка под ребро, не желаете? А то я могу…

Шумейко засмеялся.

– Неужели можешь? А говорил - ни ножа, ни атомной бомбы…

Как ни мрачно был настроен Васька, все же не удержался, прыснул и он в кулак: вроде покашлял…

– Ты вот что, друг милый… ты брось придуриваться. Давай лучше в мире будем жить, пока врагами не стали. Тебе тут до армии год-два осталось, неужели не устоишь, попадешь туда, где небо в крупную клетку?

Пошевелил Васька плечами, ненавистно скользнул взглядом мимо инспектора: «Вот еще навязался!» Хотел было отойти…

– Нет, ты постой, – придержал его Шумейко: сунул руку в карман, шелестел там бумажками, звякал монетой или ключами…

Васька заинтересовался, смотрел зорко: что еще вынет оттуда, какую улику?..

– Знакома тебе эта писулька?

– Не вам писалось! – зло вскинулся Васька, аж вскипел весь.

– Не мне, это верно. Но моей авторучкой.

– Это почему же вашей авторучкой?

– Вот я и хотел у тебя спросить… Да ты что-то побледнел вроде?

– Я не побледнел, – тихо сказал Васька. – Не знаю я никакой авторучки.

Шумейко легонько шлепал бумажным лоскутком по ладони.