Люди и боги. Избранные произведения

И то ли Двойра не могла поверить в такое счастье, то ли какое-то предчувствие подсказывало ей это, но она знала, что с Бухгольцем не поедет — что-то непременно стрясется, и она словно ждала этого. Она боялась думать об этом, и уж во всяком случае то, что взаправду кончились ее трудовые дни и для нее начинается новая жизнь, — в ее представлении никак не укладывалось. А почему — она сама не знает. У нее не было никаких оснований сомневаться в намерениях Бухгольца или кого-нибудь в чем-либо подозревать. Отношение Бухгольца к мисс Фойрстер представлялось ей настолько естественным, что она сама, как и Бухгольц, питала к этой мисс чувство восторженного уважения и благодарности. Почему же ей так грустно? И почему это — сколько Бухгольц ни говорит о планах их совместной поездки в Европу, она не может поверить, что все это на самом деле сбудется, и вовсе не собирается заняться приготовлениями к путешествию? Словно бедность, в которой она жила до последнего дня, положила на нее свою тяжелую руку и сказала: «Я не выпущу тебя из моей власти…»

Дни безделья и ожиданья были для нее самыми отвратительными, — самыми злополучными. Бухгольц не понимал, что с ней. Он шагал, сияя под солнцем счастья, которое начало светить ему, а она, как плакальщица, сидела, тихая, молчаливая. Знакомая веселая улыбка, всегда так радовавшая его, исчезла с ее лица. Печальный отблеск этой улыбки светился теперь только на маленьких губах, словно сведенных для плача… А глаза ее в эти дни стали еще больше, блестели еще ярче, стали выразительней, чем всегда.

Темпераментный Бухгольц чувствовал себя маятником между мисс Фойрстер и Двойрой. В его сердце ни на миг не прекращалась борьба между ними, с тех пор как он новыми глазами увидел мисс Фойрстер. Напрасным оказывалось каждое его решение, каждый святой уговор с самим собой, все самобичевания, все самооправдания. Бухгольц был не такой человек, чтобы выполнять всякие решения. Он оказывался там, где в конечном счете оказывалось чувство… Едва он делал какой-либо вывод и принимал определенное решение, как являлось чувство к другой и точило его. Если он целиком предавался Двойре и вычеркивал для себя всякую иную возможность, являлась тоска по любви и до смерти грызла его сердце… Мир казался ему мертвым, жизнь — лишенной интереса, потерявшей вкус. Что может быть за счастье без этого страстного влечения к благоухающему телу мисс Фойрстер?.. И если он, опять-таки полностью, отдавался этому чувству, подступали не только раскаянье и жалящие укоры совести, но и такая пустота, такая нагота, что его охватывал ужас. Земля, казалось, уходила из-под ног. И он поспешно бежал утвердить почву под ногами тем, что предавался своей любви к Двойре…

— Почему не обе? Мое чувство к ним ведь так правдиво, так понятно!

Но каким образом? Этого он не мог увидеть. Ни Двойра, ни мисс Фойрстер не принадлежали к тем, кто был бы рад довольствоваться половиной…

— Почему это так? — спрашивал он себя. — Почему люди так несчастливы, что не могут себе разрешить всей душой предаться счастью?.. А ведь так хорошо могло бы быть! — Он спрашивал себя о том, о чем спрашивали многие до него, и не мог найти ответа…

Всякий раз, когда Бухгольц приходил домой после встречи с мисс Фойрстер, его сердце и совесть были очень чутки к Двойре. Сегодня мисс Фойрстер была с ним очень хороша. Они вместе обсуждали, как расставить скульптуры в художественной галерее, после посещения которой провели время за чаепитием в роскошной чайной. Она ему улыбалась. Он чувствовал ее аромат и был как никогда счастлив. Придя домой (после того как мисс Фойрстер послала его к «маленькой Двойре»), он застал Двойру одиноко сидящей в полутемной студии. Когда Бухгольц увидел ее, печально плывущую среди теней на стене, что рассказало ему о душевном состоянии Двойры больше, чем ее облик, его охватило такое теплое чувство к ней, что он подошел и сказал с нежным укором:

— Почему ты сидишь одна в темноте?

— Ничего. — Она попробовала улыбнуться, заглянув ему в лицо.

Бухгольц увидел в ее глазах то, что Двойра безуспешно пыталась скрыть.

— Ты плакала, — он обнял ее, поцеловал в глаза и ощутил соленый привкус слез, — почему ты плакала?

— Ничего, просто так, хотелось плакать, — уверяла она его, улыбаясь сквозь слезы.

Бухгольц был так растроган, что в этот же миг принял святое решение и сказал себе раз навсегда: никто, кроме Двойры, для него больше не существует — на веки вечные… Она его суженая, его жребий, его счастье. В этот миг он вспомнил, что она для него означает, вспомнил ее глубокую преданность ему и со всей нежностью, какой только обладал, когда чувство и темперамент пробуждались в нем, принялся убеждать ее в том, в чем убеждать ее и не следовало.

— Я купил чемоданы к нашей поездке, а ты сидишь и плачешь!

— А я не знаю, поеду ли я, Хаскл, дорогой, — сказала она.

Бухгольц опустился на пол и уселся у ее ног.

— Почему ты так думаешь, Двойра? Скажи!

— Не знаю, почему… Мне сердце так говорит.

— Твое сердце… Твое сердце — мой злейший враг. Мне хочется вырвать его, вот так!