Люди и боги. Избранные произведения

Певчие надели белые халаты, поверх них — талесы[32], на плечи взвалили узлы, в руки взяли кривые палки — в таком виде и отправил их в изгнание Навузородан, то есть Екл-колбасник, наряженный в красную рубаху с солдатскими погонами, в штаны с красными лампасами и с медной каской пожарного на голове. Лицо и борода выкрашены красной краской. Теперь он и в самом деле стал походить на Навузородана. Он должен был петь;

Идите, евреи,Идите в изгнание!В изгнание идите,Идите, евреи!..

Почему бедный Екл, человек, все достояние которого— «синий билет», был обречен изображать Навузородана, знает один только бог… Но тут, видимо, все дело решил его бас: Навузородану, конечно, приличествует обладать внушительным басом…

Юдла, старшего альта, сделали праматерью Рахилью. На него надели белый саван и субботний повойник, под мышку ему сунули увесистую пачку скорбных молитв и положили его за камень.

Юдл сел и крупными буквами на белом листе бумаги написал объявление:

ГЛАС ВОСПЕВАЮЩИЙ И ПРОСЛАВЛЯЮЩИЙ

ГРОБНИЦА ПРАМАТЕРИ РАХИЛИ

ПОСЛЕЗАВТРА, ВО ВТОРНИК

Бумагу, на которой Пенка изобразил те же елки с пальмовыми ветвями и цитрусами, передали Берлу и Шмерлу и послали их по домам — извещать о концерте.

Когда наступил вторник, хористам пришлось поститься весь день. Время ушло на приготовления: прежде всего понатаскали со всего города талесы, халаты и прочие доспехи. При этом человек, одолживший артистам талес, считал себя вправе пожаловать на концерт бесплатно вместе со всей своей семьей да еще с родными жены в придачу.

Касса была открыта с утра. Во дворе у господина Гольдмана поставили столик, накрыли его скатертью и посадили за ним старшего альта Юдла — продавать билеты. Но разве евреям больше делать нечего? Прошел час, другой, третий — ни одной собаки не видать! Юдл подумал: утро, куда спешить, авось не расхватают это добро… Но вот уже час дня, два — показалась целая орава мальчишек, только что вышедших из хедера[33], из-под назидательной розги старого ребе[34]. Один из них развязал секретный узелок, достал двадцать пять копеек и приобрел «стоячий» билет. Юдл продолжал ждать. В сумерки пришел еще один человек и выложил пять пятаков. Снова затишье… Поминутно приходит кто-нибудь из певчих и тут же уходит грустный…

Наступил вечер. Вся «труппа» собралась. На место Юдла сел кантор: авось лучше дело пойдет… Нет, без перемен… Стали появляться первые гости. «Новая» семья Екла-колбасника (то есть Навузородана): невеста в новой кофточке, ее родители и родичи — свои люди… Потом пожаловали владельцы талесов и владельцы халатов…

За дерюгой, которую откуда-то притащили Берл и Шмерл и которая служила занавесом, хористы одевались, потом укладывались за камнем и ждали. То и дело кто-нибудь выглядывал из-за занавеса: увидит на первых местах «семейство» Навузородана, вздохнет и уходит на свое место. Утомленные за день артисты растягиваются на полу, на дороге в Вифлеем, между елками… Усталость одолевает, время уже позднее. Пара зажженных свечей догорает. В салоне постепенно темнеет. Семья Навузородана явно томится… Владельцы талесов устали ждать и один за другим покидают «салон»: «Ничего не будет!..» В сенях скандалит мальчик из хедера, он требует, чтобы ему вернули уплаченные двадцать пять копеек…

Поздняя ночь. В зале никого не осталось. Уставшие певчие в рваных талесах лежат на полу, по дороге в Вифлеем, а среди них Навузородан в каске и в красной рубахе. Все лежат перед гробницей праматери Рахили. То тут, то там вспыхивает последним огоньком огарок свечи. Луна заглянула в окна, осветила несчастных изгнанников и сверкнула отражением в каске Навузородана. Тени на сооруженной маляром стене застыли между елок. Праматери Рахили невмоготу стало лежать в гробнице — она вышла в длинном саване и субботнем повойнике, стала в головах лежащих изгнанников и, глядя на них, воздела руки к небесам и запела:

Взгляни, господь в небесах,Что сделал ты с народом своим!Город твой разрушен,Дети твои изгнаны!..

А Навузородан спросонья ответил:

Идите, евреи,Идите в изгнание!В изгнание идите.Идите, евреи!

Люди и боги

Пер. И. Гуревич

Рыбачка Голда жила по соседству с Антонией в маленьком полуразрушенном домике, что на той стороне речки, где женщины стирают белье. Как одна, так и другая давно овдовели и покинуты детьми, которые разбрелись по свету.