Люди и боги. Избранные произведения

Однако изучение некоторых новых предметов меня тоже не удовлетворяло. Пришлось заниматься такими сухими науками, как грамматика иностранных языков; заинтересовали меня отчасти и физическая география, и алгебра, но всех этих элементарных знаний было недостаточно, чтобы утолить мою духовную жажду, жажду шестнадцатилетнего еврейского мальчика, который уже размышлял о кое-каких философских предметах, вкусил от «каббалы»[42], был проникнут хасидскими идеями, агадами[43] Талмуда и кое-что прослышал о Спинозе.

Итак, я оказался выбитым из колеи и походил на человека, утратившего свой мир. Но главное, что не давало мне покоя, — это конечная цель, толк… «Толк» не в житейском смысле этого слова, — меня охватило какое-то томление духа, желание понять, что же дальше? Чем все это кончится?

Дни мои уходили без радости. Наступало утро, я лежал в кровати и думал: для чего вставать, для чего мне жить? Пришла весна, которую я так любил, которая, как мне казалось, вымывает все «зимние» мысли из головы… А у меня было такое чувство, точно я не подготовлен, в чем-то не готов к весне.

Я видел по утрам городских мальчиков, идущих с книжками в школу, и завидовал им: у них есть школа, есть путь, проложенный для них отцами, а я уходил в поле, и весна была для меня как осень… Я собирал обломки сучьев и раскладывал костер…

Но тут произошло это самое «нечто»…

Однажды в погожий послеобеденный час, когда я сидел в синагоге и с увлечением штудировал какой-то трактат (почему-то в ту пору мною время от времени овладевало желание засесть за гемарру и учить, изучать, вслух, нараспев, забыв обо всем… И это счастье, что мне тогда хотелось заниматься!), в синагогу вошел сват Янкл с каким-то чернобородым и черноглазым человеком. Чернобородый был красив, широкоплеч и носил картуз. Подошли они ко мне и велят читать и комментировать «с листа», иначе говоря, учиняют мне экзамен. Я покраснел, досадно как-то стало. Однако я не смутился и стал читать. Мне задают вопросы, я отвечаю. Тогда пришедший с Янклом человек поощрительно ущипнул меня за щеку и ушел вместе со сватом.

Прихожу домой, а у нас стол накрыт по-праздничному, с субботними серебряными ложками и вилками. На маме новое платье, белый передник, она хлопочет на кухне. Из соседней комнаты доносится громкий разговор, слышу голос отца. Отворяется дверь, солнце светит в окна. Мой отец и тот самый чернобородый человек курят сигары… Меня зовут в ту комнату. Незнакомец опять щиплет меня за щеку и спрашивает о каких-то домашних делах, а сват Янкл обращается ко мне:

— Напишешь за отца письмо по-немецки?

Отец диктует мне письмо, я пишу. Затем они берут из моих рук бумагу, чернобородый ее разглядывает, кивает головой и снова щиплет меня. Мать приглашает нас к столу. Мне дают большую порцию, как взрослому, а сват Янкл, не смолкая, говорит, развлекает публику. Мама ставит на стол пасхальную вишневку, а солнце светит в окно.

После еды вхожу в соседнюю комнату, и мама бросается ко мне на шею.

— Дитя мое, радость моя! Ведь тебе невесту сватают! Это отец невесты… Богатый, у него своя мельница! Будешь кормиться у него всю жизнь… А невеста, невеста, дорогой мой…

И мама целует меня, ласкает…

Должен ли я вам рассказывать, что к утру следующего дня я ушел в большой город учиться?

Но с тех самых пор я вижу ее, мою «невесту»… Когда, я по вечерам остаюсь один и хочу представить себе что-нибудь прекрасное — как бы я жил, кого любил бы, — я не могу думать ни о ком, кроме той девушки, моей невесты, дочери мельника, которую мне тогда сватали.

Я вижу ее, вот она у меня перед глазами. Это должна быть девушка смуглая, с очень высоким лбом. Иной раз я вижу ее в черном, иной — в белом, но в черном она мне нравится больше — в черном платье с испанской брошью на груди. Я вижу цвет ее кожи — она коричневатая, как если бы кровь у нее была не красная, а черная, и этот тон ее крови просвечивает сквозь кожу. Иногда мне кажется, что девушка погружается в глубокий сон: она ходит, поет и пляшет, не просыпаясь. Так она спит всегда и ждет своего суженого, меня, — чтобы я пришел и разбудил ее. Да, мне кажется, я виноват перед ней. Виноват в том, что бежал из дому и покинул где-то невесту, ожидающую меня. И вот она не живет своей жизнью, ждет меня и не старится, время для нее остановилось, и она ждет, пока я приду и поцелую ее в губы. Да, а губы у нее, — ты ведь видел, Бюстник, тихую, печальную, смиренную улыбку, что светится на устах святой Мадонны Леонардо да Винчи, — вот такая улыбка и у нее. Да, вот так она ждет, чтобы я пришел и легко поцеловал ее в уста, и разбудил, и продолжал жить с ней ее жизнью.