Люди и боги. Избранные произведения

— Ну конечно! Чужие, Сореле, чужие! — говорит кто-то из соседней комнаты.

Теперь мы видим женщину. В накинутой коричневой кофте, повязанная платком, она быстро пробегает мимо нас на кухню и принимается колоть дрова. Ребенок снова плачет. Слышен голос женщины, колющей дрова:

— Чего ты стоишь? Ведь ребенок плачет.

Белый халат скрывается в соседней комнате, слышно, как мужчина успокаивает ребенка:

— А-а-а! Молчи, молчи…

— Как зовут твоего отца? — спрашивает кто-то у меня.

Не раздумывая, отвечаю:

— Ицхок Жаклинский.

И тут же слышу, как Бюстник спрашивает у женщины:

— Давно вы замужем?

— Восемь лет, — отвечает она.

И вдруг словно гром разразился:

— Вам когда-то прочили в женихи сына Ицхока Жаклинского из Пионтека, не правда ли?

— Откуда это вам известно? — спрашивает женщина, высунув лицо из-под платка.

Я увидел улыбку, которая скривила верхнюю губу и обнажила черные зубы…

Черные зубы — вот что прежде всего бросилось в глаза, и улыбка, скривившая губу.

Я вышел за дверь. Ночь была черная, земля — влажная, но я шел и шел далеко в поле.

Не помню, о чем я думал, но улыбка, обнажившая черные зубы, — вот все, что осталось в моей памяти о самой прекрасной моей любви.

Дитя своего народа

(Рассказ из жизни польских евреев)

Пер. М. Шамбадал

Мать вышла из комнаты невесты. Она окинула колким взглядом мужа, который, сидя за послеобеденным столом и катая шарики из хлебной мякоти, намеревался прочитать благодарственную молитву.

— Пойди ты потолкуй с ней, — у меня сил больше нет!

— Рохл-Лея детей воспитала! Х-хе! Пальцами на тебя указывать будут! Людям на смех… Ах ты, погибель на всю твою жизнь!

— На мою? На твою! Надо было дома торчать и детей воспитывать! Не допускать, чтобы дитя таскалось черт знает с кем!

— Скажи, пожалуйста, что это ты вздумала со мной ссориться? Ведь сейчас жениховы родители приехать должны! И чего ты от меня хочешь?

— Побойся бога, зайди к ней! Ведь люди смеяться будут…

Муж встал из-за стола и прошел в соседнюю комнату, к дочери.

Следом за ним вошла и мать.

На небольшой кушетке, стоявшей у окна, сидела девушка лет восемнадцати. Лицо было закрыто обеими руками, а руки прятались в распущенных густых черных волосах. Она, видимо, плакала, грудь ее тяжело вздымалась. На кровати против нее лежали три платья: белое шелковое подвенечное, черное шелковое «для синагоги» и черное шерстяное утреннее. Их только что принес портной.

У дверей стояла женщина в черной косынке и держала коробки с париками[44].

— Ханеле! Ты хочешь меня опозорить? Чтобы весь свет судачил обо мне? — проговорил отец.

Невеста не отвечала.

— Что ты на меня уставилась? Почему Гнендл, дочери Фрейндл, пристало носить парик, а дочери Мойши Гройса не пристало?

— А ведь у той, пожалуй, больше, чем у тебя, причин капризничать, она ученее тебя и приданого за ней больше, — помогла мать.

Невеста молчала по-прежнему.

— Дочка! Подумай, сколько денег и крови нам стоило, покуда бог помог дождаться радости, а теперь ты хочешь омрачить нам торжество? Побойся бога, что же творится с тобой? Ведь нас анафеме предадут! Жених пешком домой удерет…

— Брось дурачиться! — сказала мать, взяв у женщины, стоявшей возле двери, один из лежавших в коробках париков, и подошла к дочери. — Дай я примерю тебе парик, волосы на нем одного цвета с твоими.

И надела на голову дочери парик.

Восемнадцатилетняя девушка почувствовала тяжесть на голове. Она нащупала рукой свои волосы и ощутила рядом со своими мягкими, прохладными, живыми — чужие волосы, мертвые, холодные как лед. Настойчиво долбила одна мысль: кто знает, где теперь голова, которой принадлежали вот эти чужие волосы?.. Страшное отвращение охватило девушку, и, как если бы ее коснулось нечто грязное, она сорвала с головы парик, швырнула его на пол и стремительно выбежала из комнаты.

Отец и мать молча переглянулись…

Наутро после венца свекровь встала пораньше, вооружилась большими ножницами и, взяв парик и шляпку, которые она из своего города привезла в подарок невесте, направилась к ней, чтобы нарядить ее к завтраку.

Однако в комнату свекровь не попала: невеста заперлась и никого к себе не пускала.

Свекровь с париком в руках побежала к мужу, но тот, лежа среди доброй дюжины дядек и зятьев, спал как убитый со вчерашнего вечера. Пошла к жениху, восемнадцатилетнему пареньку, — материнское молоко на губах не обсохло, — а он в шелковом кафтане и в ермолке бродил по дому как неприкаянный, понурив голову, и стыдился людям в глаза смотреть. Наконец свекровь отыскала мать невесты, и они вдвоем направились к молодой. Сорвали крючок и заглянули в комнату.

— Зачем ты заперлась, доченька? Тебе нечего стесняться.

— Дело житейское, — сказала свекровь и расцеловалась с тещей.

Ханеле не отвечала.

— Свекровь привезла тебе парик и шляпу — в синагогу ходить.

Из соседней комнаты уже доносится музыка — музыканты играют «добрыдень»[45].

— Ну, невестушка, гости уже начинают собираться.

Свекровь принимается расплетать косы молодой. Ханеле не дается и падает к матери на грудь: