Люди и измы. К истории авангарда

Неуверенность слышится и в высказываниях С. Маковского, утверждавшего, что «именно теперь наступило время для большого декоративного стиля (выделено Маковским. – И. В

.), преемственно связанного со всем, достигнутым в этой области в последнее десятилетие», и чувствовавшего несовместимость этих прогнозов с реальным художественным процессом, наблюдаемым на примере современной французской живописи. Говоря о Париже, критик с некоторым недоумением замечает:

Живописью признается только письмо маслом с натуры, и хорошей живописью – только произведения, отличающиеся мастерством кисти… красотой самого «вещества» живописи. Идеология, стилизация, настроение, мистика, выдумка, оригинальность рисунка, интересная раскраска – все это считается посторонними элементами… Лишь природа, этот материальный, вечно изменчивый мир… может превращаться на холсте художника в настоящую живопись; ее не заменит никакая мечта. <…> Живопись для живописи – вот формула французской школы[392].

Кульминацией размышлений русской критики о Сезанне явилась статья А. Бенуа из серии его «Художественных писем», посвященных выставке «Сто лет французской живописи», впервые широко представившей жителям Петербурга новейшие живописные школы. Как и Шервашидзе, Бенуа начинает с критики, чтобы закончить откровенной апологетикой, от поверхностных, расхожих оценок идет к их решительному пересмотру, причем стоящее за этим напряженное усилие автора придает его заключениям характер личного открытия. Тон статьи необычен для Бенуа, всегда уверенного в своих суждениях и артистически свободно рефлексирующего перед читателем; в нем чувствуется потрясенность от собственного прорыва к пониманию и почти беспомощность от невозможности словесного выражения своих ощущений; той же проникновенностью тона будет отмечена через год статья, в которой Бенуа сделает признание: «Я очень много пережил за эти два дня на выставке Гончаровой…» Заметим, что в дальнейшем ни Гончарова, ни Сезанн не станут его «любимцами»; восторженный отзыв о них – памятник почти героической попытке критика переступить через эстетические барьеры своего крута и поколения.

Сезанн – француз до мозга костей. Именно то, что он вел буржуазный образ жизни, что он упорно эксплуатировал себя, как другие эксплуатируют какое-нибудь торговое предприятие или клочок земли, это характерно для француза. Сезанн «несимпатичный» художник, ибо он черствый, упорный, не знающий ласки, не любящий ближних, нелюдимый, одинокий. Он весь ушел в цитадель своего творчества и там был неприступен. Как Микеланджело весь ушел в лицезрение образа идеального человека, возникшего перед его духовными очами, так и Сезанн весь ушел в какой-то мир идеальной, абсолютно прекрасной краски. Оп не идет навстречу, а нужно идти к нему (здесь и далее выделено Бенуа. – И. В.

). Нужно суметь побороть все препятствия, которые он воздвигает в своей ненависти компромисса между собой и зрителем. Сезанн с виду неряшлив, коряв, угрюм; формы его кривы и даже краска на первый взгляд какая-то «кислая», терпкая. Характерные его аккорды глубокой зелени с желтым и синим, серо-синего с оранжевым и белым – действуют, пока не поймешь их, как нечто оскорбительное. Точно так же Микеланджело приводит в ужас грузностью своих форм, пустынностью композиции картины, бедностью красок.

Но стоит вглядеться, и картина меняется. Внезапно вы зашли за какой-то волшебный круг, и все приобретает новое значение. Неряшливость оказывается непосредственностью, корявость – игнорированием несущественного, угрюмость – благородством, кривизна форм – особой стилистической системой, единственно подходящей для задач Сезанна (ведь известно, что стоит академически «испортить» (так в тексте, по смыслу – «исправить». – И. В.) «плохой» рисунок византийцев или готиков, чтобы вся прелесть его была погублена). И вот с этого момента начинает пленять и краска Сезанна; красочный вкус зрителя быстро развивается, а раз одолев Сезанна, по-прежнему остаются дорогими лишь самые большие маги краски: Тициан, Тинторетто, Веронез, Греко, Веласкез, Делакруа, – но удовольствие от второстепенного вам испорчено. Бесцветным кажется Сарто, приторным Пальма, холодным Прюдон, черным Мане, и ни один русский художник

 (за исключением разве кусков живописи Венецианова и Иванова) не представляется в красочном отношении интересным. Сезанн из положения какого-то неудачника, дилетанта и калеки – прокладывает в вашем сознании дорогу к первым тронам Аполлонова неба, он оказывается первейшим красавцем; гением, ясновидцем. Сезанн покоряет. Французский буржуа оказывается каким-то фантастическим деспотом, каким-то художественным Наполеоном[393].