Люди и нелюди

— Я сидела… думала… над тем, что вы сказали, и думала, — не было лучшего способа подольститься к панне Арцумейко, чем признать ее правоту, не важно в чем, — а она вдруг… взяла и упала… сквозняком, наверное, сдуло…

Эржбета осознавала, сколь нелепым выглядит ее версия.

Машинка лежала на боку, и смятый бумажный лист торчал этаким упреком.

— Я так разволновалась… так разволновалась… все думала о… о том, что вы мне сказали…

Взгляд панны Арцумейко потеплел, ей нравилось, когда над ее словами задумывались, хотя по собственному тайному представлению она полагала всех иных женщин категорически неспособными думать о чем-то. И жиличка не была исключением.

— Милочка, волнение вполне естественно… — От взгляда панны Арцумейко не укрылся и опрокинутый столик, и чернильница, свалившаяся на пол…

…и мужской остроносый ботинок.

Ботинок?

Эржбета, проследив за взглядом панны Арцумейко, обмерла. Не может быть… ботинок… должно быть, свалился, когда она Гавриила к шкафу волокла… надо было проверить. Дура! Ох дура!

— А это что? — Панна Арцумейко побагровела лицом, лишь представив, в каких таких жизненных обстоятельствах могло случиться так, что мужчина оставил в комнате жилички свою столь личную, можно сказать, интимного свойства вещь!

Ботинок — это не платок носовой…

— Ботинок, — ответила Эржбета и упомянутый предмет подняла, прижала к сердцу. — Моего жениха.

— А что он здесь делает?

Панна Арцумейко глядела, как жиличка — вот бестолковое создание — ботинок баюкает и даже гладит, нежно перебирает пальчиками шнурки.

— Понимаете, — Эржбета опустила очи долу, — я… мне так тяжело переносить разлуку с ним, что… что я попросила… это, конечно, совершенно неприлично, недопустимо… но я попросила какую-нибудь вещь, которая напоминала бы о нем…

Она всхлипнула.

— И… — от этакой странности панна Арцумейко даже не сразу нашлась, что сказать, — он дал тебе ботинок?

— Как видите.

Ботинок? Нравы нынешние порой ставили панну Арцумейко в тупик. Вот ее покойный супруг торжественно, при родителях и с полного их одобрения оставил панне Арцумейко в подарок колечко, а после — полдюжины носовых платков, размеченных для вышивки. Сие понять было можно… но вот ботинок…

— Это его любимый ботинок, — продолжала Эржбета, глядя квартирной хозяйке в глаза. — Он… он был очень дорог моему жениху. Но для меня ему ничего не жаль… я поклялась беречь этот дар…

Она хотела добавить про то, что будет носить его у сердца, но вовремя спохватилась. Все ж таки одно дело носить у сердца кулон с прядью волос аль еще какую безделицу, а другое — ботинок.

Чересчур экстравагантно даже для писательницы.

— Как… романтично.

— Вы так считаете? — На щеках Эржбеты вспыхнул румянец. — Он еще хранит тепло моего дорогого… суженого… и его запах…

В этом панна Арцумейко нисколечки не сомневалась: за ботинками, даже исключительного качества, водилось обыкновение запахи хранить. Она повертела головой, не желая уходить, но более ничего подозрительного не обнаружила. Разве что окно вновь было распахнуто настежь.

— Я закрою, — клятвенно пообещала Эржбета. — Просто… жарко очень.

Панна Арцумейко кивнула.

И вышла.

И спускалась в столовую медленно, степенно, пребывая в размышлениях о том, что некоторые мужчины совершенно не представляют, как и что надобно дарить молодой девушке.

Ботинок.

Ишь, глупость какая… от носовых платков и то больше пользы было, хотя матушка и заверяла, будто бы в такой подарок сморкаться не бонтонно… зато удобно.

Шелковые были.

Как у благородной.

Эржбета прислушалась и, убедившись, что квартирная хозяйка ушла, поставила ботинок на столик. Машинку подняла… лист опять же.

Столик.

И все ж, сколько бы Эржбета ни откладывала встречу со шкафом, та была неминуема.

— Боги милосердные, — Эржбета подняла взгляд к потолку, запоздало вспомнив, что так и не обзавелась статуэткою Иржены, все недосуг было… — Пусть он будет живым.

Всхлипнулось.

И подумалось, что если Гавриил и вправду жив, то он имеет полное право подать на Эржбету в суд за неоднократное причинение тяжких телесных повреждений… и ладно, с судом, может, оно и обойдется, но вот встречаться с нею он точно больше не пожелает.

Гавриил был жив. Он сидел в шкафу, съежившись, обняв колени, и трогал макушку.

— Здравствуйте, — сказал он шепотом, руку с головы убирая.

— И… и вам вечера доброго. — Эржбета изобразила неловкий реверанс. — Извините, что так получилось…

— Я вас напугал?

Гавриил чувствовал себя в высшей степени неловко.

Пробрался тайком.

Напугал.

Едва репутацию не разрушил… за все сии неприятности шишка была наказанием малым.

— Н-немного… а вы… как себя чувствуете?

— Нормально.

Голова гудела, но наставники утверждали, что она у Гавриила необычайной крепости, чему, пожалуй, в нынешних обстоятельствах он был несказанно рад.

И пятка чесалась.

И еще он ботинок потерял где-то и теперь мучительно стыдился красного носка, который, как обычно, умудрился продраться на большом пальце. Палец этот выглядывал в дырку, смущая девичий взор полукружьем черного ногтя.

— Ничего не болит?

Гавриил покачал головой осторожненько так, убеждаясь, что голова эта не отвалится.