Люди и нелюди

А дорога исчезла, ушла под мох. И под ногами вновь болото, ходит, качается. То пробует Евдокию сухими губами моховых кочек, то вдруг бросает влажную простынь гнилых трав, в которую Евдокия проваливается и выбираться приходится самой.

Ничего.

Выбирается.

И не смотрит на людей, которые столь же старательно не смотрят на нее. Себастьян вот рядом. Идет. Молчит.

Сосредоточен.

О чем думает?

Спросить бы, да как ответит?

— Не бойся, — шепот, который слышен не только Евдокии.

Она не боится. Больше — не боится. Тени? Шорохи? Черная клюква, которая и на клюкву-то не больно похожа, скорее уж рассыпал кто горсть вороньих глаз. И те прижились, прикорнились, глядят на Евдокию снизу вверх. Прицениваются.

И поневоле она расправляет плечи.

Подбородок поднимает.

За этими глазами та стоит, которая соперница, которая, надо думать, куда краше Евдокии… Хозяйка… колдовка… и разумно было бы участи своей опасаться, потому как ничего хорошего Евдокию не ждет, раз посмела она вызов бросить.

И она опасается.

Где-то во глубине души, да только все равно не отступит.

— Дуся, — Себастьян ускорил шаг, встревая между Евдокией и Янеком, — сделай лицо попроще…

— Что?

— Уж больно вдохновленное оно у тебя. С таким лицом только зло в прах и повергать.

Издевается?

С ним никогда не поймешь. Идет, ногами длинными болото мерит, ни дать ни взять — цапля голенастая. И руки-то спутанные не мешают.

— Видишь ли, Дусенька, — Себастьян вертел головой, озираясь с немалым любопытством, — зло повергнуть мы всегда успеем. Но для началу нам бы Лишека вытащить. А то ж оно как бывает? Сотворишь вот ненароком торжество добра, а потом глядь — и что? И получается, что оное добро похуже того зла бывает… зло, как и бомбу, ликвидировать надо с разумением.

— Сочувствую, — сказал Янек, перекладывая обрез с левого плеча на правое. — Ваш кузен, панна Евдокия, вовсе разумом повредился. Тут оно обычное дело…

Признаться, Янек в нынешней ситуации чувствовал себя препаскуднейшим образом.

Он, конечно, разбойник и злодей, как то написано в полицейском протоколе, который, собственно, и стал причиною Янекова позорного бегства на Серые земли, ну и еще, пожалуй, жажда подвига нечеловеческого, который, мнилось, свершится быстро, без труда и ко всеобщей радости. С подвигом как-то не заладилось, а вот житье привольное пришлось Янеку по душе. До вчерашней ночи, о которой он и вспоминать-то страшился.

Нет, Янек видел не все.

И память-то на дырах, что поеденный молью половичок.

Спал он. Крепко спал. И видел себя, овеянного славой, быть может, почти готового позировать на памятник великому литератору и государственному деятелю. А после сон вдруг закончился.

Резко так.

Закричали.

Нет, сначала Янек проснулся, а потом уже закричали. И так страшно, будто бы с живого человека шкуру драли. Он-то, конечно, такого не видывал, при Шамане народец разбойный озорничать остерегался, но Янек думал, что если б с живого сдирали, то так бы и кричали.

Крик захлебнулся.

А дом… с ним что-то происходило.

Янек не собирался выяснять, что именно, небось не дурак, чуял, что уходить надобно… до двери добег, пусть бы лестница под ногами ходуном ходила.

А за дверью громыхала гроза.

Летела по небу охота, и Янек своими вот глазами, чтоб ему ослепнуть, ежели врет, разглядел и Охотника, и свору призрачных псов его… и как ему было? Дом разворачивался, выворачивался наизнанку, темно-красную, мясную будто бы. Гнилью от нее тянуло, тьмою, что расползалась по грязному полу, и кого коснулась, тот криком исходить начинал и таял.

Тогда-то Янек и решил, что пришел его час.

Уже и помолился, хотя прежде никогда-то себя молитвою не мучил, полагая делом пустым богов по малой нужде тревожить. Тут-то… не боги отозвались.

— Хочешь выжить? — спросил женский голос.

И вновь тьмою пахнуло, но иного свойства. Эта тьма обволокла Янека, она была точно мамкин кисель овсяный — густая, липкая. Мерзотная, что и не представить. Она просачивалась в рот, нос залепляла, но дышать Янек мог.

— Хочешь? — И волос его, небось разом седины добавив, коснулась ледяная рука. — Если хочешь, то кивни.

Он и кивнул.

А что? Он и вправду жить хотел. Кто бы не хотел? Смерть лютая, она, может, героизму и очень близка, да только Янеку такой героизм крепко не по нраву. Да и, подумать если, кто об нем узнает? Вот и выходит, что отказываться Янеку никакой выгоды.

— Тогда я тебе помогу. А ты поможешь мне…

Согласился.

И да, вывела она из дому что его, что иных людей. А после и к дороге.

Сказала, мол, идите… и пошли… к самому дому пошли. Что им еще оставалось? Гибнуть почем зря за людей незнакомых? Или за Яську вон, которая сама в бедах своих виноватая. Не водилася б с упырем, глядишь, и жила бы… и Шаман тоже, упрямый-упрямый, но только кто он супротив самой-то?

Янек рассказывал, вовсе не исповедуясь.

И прощениев просить не собирался.

Он свою судьбу сам выбрал… а каяться в том — покается, когда придет его час перед богами встать да держать ответ за все дела, что добрые, что дурные.

— Ох дурак, — покачал головой Себастьян.