Люди и нелюди

— Прошу сохранять спокойствие. — В черном проходе появился проводник. Фигура его, очерченная единственно светом масляной лампы, казалась на удивление огромной, будто бы за прошедшие часы человек мало того что вырос на полголовы, так изрядно раздался вширь.

— Что происходит? — нервически поинтересовался мужской голос.

И вспыхнул еще один огонек, на сей раз бледно-зеленый, самого что ни на есть магического свойства. Любопытно. Выходит, паренек-то непростой… нет, в том, что простых людей в оном вагоне нет, Себастьян не сомневался и Сигизмундуса с его бурчанием, что подобное любопытство ни к чему хорошему не приведет, заткнул.

— Приграничный досмотр.

Евдокия села. Сонно потянулась и так же сонно спросила:

— А нам не говорили, что досмотр будет. — Голос ее был капризен.

— Новое распоряжение…

— Я, может, не хочу, чтобы меня досматривали…

Проводник не поленился надеть форму железнодорожного ведомства. А форма-то новая, необмятая… значит, досматривать будут не свои…

— Ежели панночка не желает быть досмотренною, то пускай скажет о том войсковым. Всех прошу покинуть вагон…

— Все хорошо. — Себастьян подал руку. — Главное, не нервничай… и не спеши.

Первой из вагона вышла панна Зузинская с выводком невест. И Нюся не упустила случая одарить коварного обманщика, каковым она вполне искренне полагала Сигизмундуса, гневливым взглядом. Это ж надо было такому случиться, чтобы взял да порушил светлые девичьи мечты.

Планы расстроил.

Она уже, может, придумала себе не только жизнь до самой старости, но и похороны сочинила, красивые, с песнопениями, жрецом из соседних Гостюшек да блинною неделей. А он, поганец этакий, и не глядит в Нюсину сторону. Не жрец, конечно, студиозус. Небось из-за сродственницы своей, которая про Нюсю гадостей наговорила… а как иначе-то?

— Погоди еще. — Себастьян придержал Евдокию, пропуская и молчаливую девицу, и монахинь, и печального некроманта, на лице которого застыло выражение мрачной решимости.

Никак из дому сбег.

— Веди себя естественно…

— Это как? — Евдокия с трудом подавила зевок. Даже совестно стало: ночь, досмотр непонятный, все переживают, а ее вот в сон тянет.

— Как до того…

— Думаешь…

— Полагаю, — Себастьян прихватил кожаный портфельчик с оторванною ручкой, — что существует некая вероятность, что меня… скажем так, желают вернуть на путь истинный. Всего-то и надо, что передать прямой приказ, печатью заверенный. Дуся… вот чтоб я хоть раз еще кровью поклялся!

Он спустился по шаткой лесенке первым и был столь любезен, чтобы руку подать.

— Где это мы? — Евдокия спросила чуть громче, чем следовало бы, и ей ответили:

— Петушки…

Петушки были деревней, небольшою, в два десятка дворов, тихою. Невзирая на близость к границе, жизнь здесь текла мирно, неторопливо, и оттого появление королевских улан вызвало небывалый доселе ажиотаж. Девки радовались. Парни были мрачны. Староста мысленно считал убытки, прикидывая, сумеет ли добиться от казны возмещения оных…

— Доброй ноче, панове, — громко возвестил улан в малом чине, и на голос его дружным хором отозвались деревенские собаки.

Себастьян лишь фыркнул и локтем Евдокию подпихнул.

— Что происходит?!

Вывели лишь тех, кто обретался в вагонах второго и третьего класса. Однако и оказавшись вне поезда, люди держались своих вагонов, не то из опасения потерять их во тьме, не то из нежелания мешаться с теми, кого полагали ниже званием.

И бледная панночка, вида не то очень уж благородного, не то заморенного, повисла на руке серьезного господина. Этот, судя по выправке, из военных и пусть бы путешествует всего-то вторым классом, но скорее из соображений экономии, чем от недостатка средств.

Стоит. Хмурится. Молчит.

Переминается с ноги на ногу пухленький господин, вертит растерянно головою, щурится. На голове господина — ночной колпак, на ногах — тапочки вида самого домашнего, на плечах — шаль женская, с кистями. И вид собственный, и то, что иные люди стали свидетелем оного, господина смущают донельзя. Он то втягивает живот, стремясь казаться стройней, то, напротив, горбится, кутается в шаль, будто надеясь, что она поможет исчезнуть…

Себастьянов взгляд ненадолго остановился на женщине в годах, в черных траурных одеждах да с толстенным кошаком на руках. Кошак к суете относился с редкостным безразличием, верно полагая, что оная его не касается. Его хозяйка озиралась, и на сухом, костлявом ее лице застыло выражение крайнего неудовольствия…

Меж тем улан широким шагом прошелся вдоль шеренги и вернулся к Евдокии.

— Происходит, дорогая панночка, — сказал он громко, так, что слова его услышали не только пассажиры, но и притихшие было петушковские кобели, — то, что по распоряжению тайной канцелярии кажный пассажир, каковой следует до Серых земель, подлежит личному досмотру.

Улан крутанул ус и панночке подмигнул. А что, хороша! Кругла. Грудаста. И коса вон до самой земли…

— Это по какому же праву? — поинтересовалась панночка, распоряжением тайной канцелярии не впечатленная. — И что значит, «личный досмотр»? В вещи мои полезете?