Люди с чистой совестью

Много жертв принес и много мук перенес наш народ во время войны. И самое страшное из всех жертв, и мук, и горя, пережитых за войну (да и после войны!), — это чувство жен и матерей, родные которых пропали без вести.

Призрачная надежда и отчаяние долгих-долгих ожиданий, похожих на медленную смерть.

А для нас всех, для нашего отряда самый дорогой нам человек пропал без вести.

«Был бы убит — дали бы салют над могилой. Попал бы израненным в плен — пошли бы выручать. Раненого — несли бы на руках, лечили бы… Эх, Семен Васильевич, дорогой ты наш…»

Впереди тихо шумел еще невидимый Прут.

Замерли местечко Ланчин, шоссейка и железная дорога.

А за ними — равнина.

Там приветливо зеленели днем лесочки вокруг села Горохолына, на которое мы взяли прицел еще днем.

Все это было, было, было в ночь на 6 августа 1943 года, за тысячу триста километров на юго-запад от Курской дуги.

Часть четвертая

1

Шорох двух сотен ног хлопцев, шагающих позади меня, не мешал думать. Никто из нас не знал тогда удивительно точных слов о партизанах, сказанных почти сто лет назад основоположниками марксизма, о том, что партизаны носят свою оперативную базу в самих себе, а каждая операция по их уничтожению кончается тем, что объект ее исчезает. Но думали мы приблизительно так же. Мы крепко надеялись, что нам тоже удастся исчезнуть. Хоть на два-три дня, на недельку… А там видно будет.

Одобрительно и ласково подталкивая нас, последняя карпатская гора полого поднималась за спиной. По сторонам, охраняя скудные поля от «диких», заунывно поют гуцулы. Впереди — Прут, местечко Ланчин, шоссейка и железная дорога.

А за ними — равнина.

Но до нее еще далеко. И хотя наш отряд шел «умереть на равнине», как мы тогда думали, что-то внушало мне надежду на успех.

Только бы добраться до Черного леса!

Но и до него еще не менее трех ночных переходов. Главная задача — дотопать до Горохолыны. Но для этого еще нужно пройти Прут, Ланчин, шоссейку и железную дорогу. Пройти тихо, незамеченными.

В колонне шум. Это стонал раненный на горе Синичка Костя Стрелюк. Парень он геройский, но оказался очень чувствительным к боли. Стонал, звал «сестричку»…

— Бредит Костя, и что с ним делать, не знаю, — озабоченно говорил Вася Войцехович. — Не вынесет он перехода.

У нас с вновь назначенным комиссаром группы Мыколой Москаленко уже образовался временный штаб группы: Усач — Ленкин, Ефремов, Сердюк.

Они тоже были озабочены.

— Придется оставить, — подсказал Сердюк.

— По эту сторону Ланчина есть хуторочки, лучше не найти места, — говорил Усач.

— Но где его можно оставить? У кого?

Усач оживился:

— Уже нашли хлопцы. Еще днем. Только нужно будет приплатить что-нибудь: все они падки на вещи.

— Какие же у нас могут быть вещи?

— Есть шуба Ковпака. Больше ничего, — виновато теребя ус, сказал Усач.

Шуба Ковпака! Длинная, до пят. Две зимы путешествует она. Побывала и в Брянских лесах и в Пинских болотах; нагоняла страх на немцев под Киевом; чуть не пропала в «мокром мешке» и пробралась сюда, на Карпаты, к самой венгерской границе.

После Рафайловки командир щеголял в подаренной ему Банькой кожанке цвета кофе с молоком. Кожанка эта чуть не стоила ему жизни на горе Дил.

Уже по выходе из Карпат Ковпак весело рассказывал нам эпизод, связанный с этой одежиной:

— Выскочил я в кожанке на бугорочек, — там жито растет. Чешу между бойцами. Хлопцы перебежками скачут, уже раненые есть. Пули, как шмели, гудуть. А тут разрывными прямо по мне ударили. Хлопцы залегли. Я на меже пристроился, голову поднимаю и кричу: «Ну, как, хлопцы?» — «Ничего, товарищ командир!» Я опять вперебежку… И снова он меня накрыл. Упал на межу, слухаю — не меньше трех пулеметов по мне бьет. Хлопцы мои дальше поползли, а я только поднялся за ними — опять меня к земле прижали. Тут только и сообразил: «Так это ж кожанка тая, будь она неладна!» Заприметили меня по ней немцы — видят, что кто-то из офицеров. Треба менять маскировку. Скинул я кожанку, вывернул ее, а подкладка у нее темносиняя. Житом прополз метров двадцать, оглянулся назад. Эге-ге, на том месте, где я лежал, только колоски, да солома, да земля вверх летит. «Ну, пускай, думаю, молотят фрицы». Встал себе в синем, руки в брюки и пошел посвистывая.

Но и тут о ранении не промолвил Ковпак ни слова. В задушевной беседе, уже гораздо позже, там, на Большой земле, Ковпак сам рассказывал об этом:

— И шляпа, и дурак под пулю попасть могут… Рана, брат, это совсем не заслуга. Не за всякую рану человека жалеть надо. Старый солдат сотни раз под пулей ходит, а цел и невредим. Вот за що я тоже придумав бы якусь-небудь видзнаку…

Смолчал о своей ране Ковпак совсем по другой причине… Так же как и Руднев, он бросил свою жизнь на чашу весов потому, что для него спасение и честь красного знамени отряда были дороже собственной жизни. Разные по возрасту, по натуре, по образованию и характеру, они оба в главном были удивительно похожи друг на друга, потому что основное в их жизни — борьба за великое дело коммунизма.

Мы должны были оставить на Лачинских хуторах разведчика Костю Стрелюка.