Люди сороковых годов

Над Москвою стоял душнейший июльский день. В маленькой и закоптелой комнате с открытым окном, на жестком кожаном диване, лежал, от болезни и дорожного утомления худой, как мертвец, Павел. В переднем углу комнаты стоял киот с почерневшими от времени образами, а в другом углу помещался шкафчик с пустым, тусклым карафином, с рюмкой, у которой подножка была отбита и заменена широкой пробкой, с двумя-тремя стаканами и несколькими чашками. Как ни мало брезглив был Павел, но он старался даже не глядеть в этот угол, чтобы только не видать всех этих предметов: до того они были грязны. На окне стояла заплеснелая чернильница, в которую воткнуто было засушенное и обгрызанное перо. Рядом с нею стояли счеты, с вогнутыми вниз несколько спицами. Вероятно, хозяин, считая на них, изволил разгневаться и ударил по ним своим кулаком. На противоположной дивану стене висело заплеванное мухами зеркало, и когда Павел попробовал было посмотреться, то лицо его представилось ему совершенно перекошенным на сторону. Невдалеке от зеркала была прибита лубочная картина: "Русский мороз и немец", изображающая уродливейшего господина во фраке и с огромнейшим носом, и на него русский мужик в полушубке замахивался дубиной, а внизу было подписано: "Немец, береги свой нос, идет русский мороз!" Все сие помещение принадлежало Макару Григорьеву Синькину, московскому оброчному подрядчику, к которому, как мы знаем, Михаил Поликарпыч препроводил своего сына... Ванька вместе с Павлом тоже прибыл в Москву и теперь, по указанию Макара Григорьева, спал в мастерской на осоке, которою прокладывают спаи в бочках. Ванька всю рожу исцарапал себе этой осокой, но все-таки продолжал спать, и у него слюна даже текла от получаемого им удовольствия: он очень уж умаялся от езды на перекладных и сиденья - триста верст - на облучке. Макар Григорьев, для первого знакомства, взглянул на него с каким-то презрением и, как собаке какой, указав место на осоке, проговорил: "На вот спи тут: где же тебе больше!"

В настоящую минуту Макар Григорьев, старик уж лет за шестьдесят, с оплывшими руками, с большим животом, в одной рубахе и плисовых штанах, стоял нехотя перед своим молодым барином.

- Жена твоя все уверяла отца, что я могу остановиться у тебя, - говорил Павел, видимо, еще занятый своим прежним горем.

- Дура она и бестия, вот что!.. - произнес Макар Григорьев досадливым голосом. - Я давно ей обещал язык-то на бревно положить и отрубить топором, чтобы не болтал он много...

Разговор на несколько времени приостановился.

- И папенька-то ваш тоже, - продолжал Макар Григорьев тем же сердитым голосом, - пишет: "Прими сына!" Да что у меня, апартаменты, что ли, какие настроены в Москве?

Последние слова показались Павлу несколько обидными.

- Я у тебя никаких апартаментов и не прошу, а ты мне покажи только, где бы мне поскорей квартиру найти, - проговорил он.

Макар Григорьев сейчас же сдал после того.

- Грамоте-то, чай, изволите знать, - начал он гораздо более добрым и только несколько насмешливым голосом, - подите по улицам и глядите, где записка есть, а то ино ступайте в трактир, спросите там газету и читайте ее: сколько хошь - в ней всяких объявлений есть. Мне ведь не жаль помещения, но никак невозможно этого: ну, я пьяный домой приду, разве хорошо господину это видеть?

- Да ты садись, пожалуйста, - сказал Павел, заметив, наконец, что Макар Григорьевич все чаще и чаще начинает переступать с ноги на ногу.

- И то сяду, - сказал тот, сейчас же садясь. - Стар ныне уж стал; вот тоже иной раз по подряду куда придешь - постоишь маненько и сядешь. "Нет-мо, баря, будет; постоял я перед вами довольно!.."

- Скажи, ты не бывал здесь у Еспера Иваныча Имплева? Он болен и приехал сюда лечиться, - спросил Павел.

- Нет, не бывал!.. В Новоселках, когда он жил у себя в деревне, захаживал к нему; сколько раз ему отседова книг, по его приказанью, высылал!.. Барин важный!.. Только вот, поди ты: весь век с ключницей своей, словно с женой какой, прожил.

- Что же, если он любил ее, - возразил Павел грустным тоном.

- Что - любил!.. Вздор! Разве барин может любить девку простую, горничную...

- Отчего ж не может?

- Оттого, что она - дура, тварь!.. Всякий должен рубить дерево по себе.

- Ну, Анна Гавриловна - никак уж не дура и не тварь, - возразил Павел, удивленный таким сильным определением. - А сам ты никогда разве не любил? прибавил он с полуулыбкой.

- Я?.. Нет!.. - отвечал Макар Григорьев серьезнейшим образом. - Я завсегда терпеть не мог этого... Заплатил деньги и баста - марш! Чтоб и духу ее не было.

- А побочная дочь Еспера Иваныча вышла замуж или нет? - продолжал спрашивать Павел, делая вид, что как будто бы он все это говорит от нечего делать.