Люди суземья

Подействовал ли на Тимошкиных совет Вани «шибче» идти или после отдыха они вновь обрели силы, но километров десять оба ни на шаг не отставали от повозки. Потом опять был двухчасовой привал, на этот раз на берегу лесного озера.

До Лахты осталось всего шесть километров.

Утренний туман был настолько плотен, что очертания белой лошади растворялись в десяти шагах. И хотя вокруг ничего не было видно, кроме густой влажной пелены, Василий Кирикович знал, что слева от дороги простирается приболоть, поросшая голубикой и чахлыми сосенками, справа, за луговиной, — озеро Ким-ярь, а впереди — высокая гора Кюндл-мяги. Потом дорога опять нырнет в ложбину с бурным ручьем Киви-оя, вновь потянется в гору и выведет в Лахту, которая стоит на берегу озера.

Начался крутой подъем. У Василия Кириковича подкашивались ноги, хотелось опуститься на росную траву, закрыть глаза и полежать хотя бы пять-десять минут! Но на гору надо было подняться, а уж там можно и передышку сделать.

Дорога ползла и ползла вверх. Туман поредел и остался позади, внизу.

Дивной красоты панорама открылась взору с вершины холма. Над пенными космами и валами неподвижного тумана, скрывающего собой Ким-ярь, в розоватой дали висел, прозрачно темнея, заозерный лесистый берег. На том берегу картинно и величественно возвышалась поросшая лесом, сизая в утренней дымке островерхая гора. Солнце всходило как раз из-за этой горы и огненным ореолом охватывало ее вершину.

— Ничего видок! Это уже пахнет экзотикой.

— Самая высокая гора в Ким-ярь, — пояснил отец. — Муна-мяги.

— Отдыхать-то будете или дальше пойдем?

— Да, да, пойдем дальше! — махнул рукой Василий Кирикович.

Они снова окунулись в туман и скоро спустились к ручью. Прозрачная вода журчала меж обкатанных гладких камней в извечном движении под уклон, к озеру. Забрели на середину и умывались долго, с наслаждением.

По склону холма поднимались медленно. Молчали.

Серые силуэты домов вынырнули из тумана неожиданно. В первое мгновение они показались огромными — туман, стелющийся понизу, как бы раздвигал и приподнимал их над землей. Но какими-то необычными были эти дома — однообразно темными, безликими, в них чего-то не хватало. И хоть бы одно окно сверкнуло в лучах солнца!

Когда подошли ближе, Василий Кирикович понял: деревня пуста. Дома с заколоченными окнами топорщились обломками стропил, крыши многих изб провалились посредине, будто их раздавило громадное тяжелое колесо; кое-где меж стропил зеленели высокие — в рост человека — деревца; в траве возле изб валялся полуистлевший тес.

Василий Кирикович знал, что давно, лет десять-пятнадцать назад, в Ким-ярь произошло то ли слияние, то ли переселение колхозов и часть людей куда-то уехала. Но и зная это, он никак не ожидал, что застанет родную деревню в таком запустении.

На протяжении последних километров он многократно представлял, как въедет в Лахту, как женщины, пораженные его появлением, по старому обычаю будут низко кланяться, а мужики степенно здороваться и поздравлять с приездом; а вокруг будет суетиться босоногая шумливая детвора. Так было, когда он вернулся с войны.

Еще представлялось: из-под плетней вылезут горластые деревенские собаки, а хозяева будут окликать бестолковых псов, попутно делясь друг с другом впечатлениями о нежданных гостях; и говорить будут только хорошее и громко, чтобы приезжие слышали те похвальные слова.

Но Лахта встретила безлюдьем и тишиной.

Среди всех изб, поразительно схожих запустелостью, резко выделялся высокий, несомненно жилой дом со множеством пристроек во дворе. Дом этот стоял возле берез, белел крашеными окнами и был крыт шифером.

«Это не наш!» — сразу понял Василий Кирикович. Он хорошо помнил, что изба отца была обращена фасадом к озеру и никаких деревьев возле нее не было. Он перевел взгляд на крайнюю избу. Память услужливо подсказала: по правой стене было четыре окна. И тут четыре. Впрочем, эти внешние признаки уже не имели значения. Василий Кирикович и без того понимал, что это и есть тот просторный пятистенок, в котором он родился и рос и где живут отец и мать.

У дома с шиферной крышей злобно залаяла собака. Одно из белых окон тотчас отворилось, и на улицу выглянула женщина. Она прикрикнула на собаку, проводила любопытным взглядом тучного низкорослого человека за повозкой, мельком глянула на не по-дорожному одетого парня и скрылась: мало ли какие туристы приезжают в этот красивый обезлюдевший край!.. А Василий Кирикович с волнением ждал от нее приветствия. Нет, он не узнал в этой женщине хохотушку и плясунью Нюру, в первый послевоенный месяц вышедшую замуж за Ивана Маркелова. Но он так хотел услышать еще не забытое «во́йтэйк»[3]. И не услышал. И будто стал еще ниже ростом.

Ваня направил лошадь к крайнему дому.

Может, там, в том доме, увидели, что подвода направляется к ним, или случайно так получилось, но на крыльцо вышел тощий сутулый старик в холщовых кальсонах и в длинной исподней рубахе.

«Отец?.. — вздрогнул Василий Кирикович и весь напрягся. — Не может быть!..»