Люди удачи

А он из тех людей, кому надо ходить, причем постоянно, он же ни минуты не сидел спокойно с тех пор, как выучился стоять на ногах. Черт возьми, да он всю Африку пешком прошел. Неподвижность – вот что его измотало. Всего несколько месяцев назад, в конце января, он сел на поезд до Лондона и пешком прошел от Паддингтона до набережной Вест-Индии и обратно просто так, ради удовольствия и перемены обстановки, только чтобы вспомнить, что это тело принадлежит ему и он может делать с ним что захочет, может настоять, и оно выполнит его приказы, подобно дорогой машине. А теперь его мышцы кажутся дряблыми, спина болит от постоянного лежания, кожа насыщенного темного оттенка выцвела, стала тускло-коричневой от недостатка солнечного света. Он не хочет, чтобы Лора, а тем более дети видели его таким – с пыльными волосами, потрепанного, похожего на сломанный манекен из магазина.

Снаружи выглянуло солнце, камера озарилась грязновато-желтым светом от его жирных, широких лучей, вливающихся в окно. Махмуд стаскивает толстый серый пиджак и в одном жилете и брюках садится на койку, скрестив ноги. В этом положении он сидит так долго, что немеют ягодицы и ступни, но он думает, думает изо всех сил и не желает прерывать цепочку мыслей. Ему надо найти выход из этой ловушки. Не слишком ли поздно будет сообщить им еще что-нибудь? Вроде: «Ну, вообще-то я заходил к Лоре перед тем, как вернулся домой» и «Да, я ходил на Бьют-стрит в ту неделю, когда убили эту женщину». А поможет ли это теперь хоть чем-нибудь? Или они просто обрадуются: «Ха, теперь-то у нас есть доказательства, что ты лжец!» Он застрял на крошечном островке своей лжи и не может покинуть его, потому что вокруг море, кишащее акулами. Значит, так тому и быть, он просто пойдет напролом и будет уповать на Всевидящего и Всезнающего. Когда Берлин приходил в прошлый раз, он сказал, что со следующего новолуния начинается Рамадан, и теперь Махмуд стучит себя по виску, чтобы не забыть поглядеть на луну, когда зайдет солнце. Он начнет поститься, в нынешнее мертвое время это будет правильно; за что он благодарен этим мерзавцам, так это за то, что отгородили его от всего этого бельво

, к которому он так привык, – от спиртного, музыки, попоек, азартных игр, женщин, от пяти столпов его прежней жизни. Он сможет приступить к искуплению некоторых былых грехов прямо здесь, в стерильной утробе тюрьмы.

Ночь наступает слишком поздно, солнце дразнит его, окрашивая небо во всевозможные цвета, прежде чем устает и наконец крадучись скрывается за горизонтом. Махмуду приходится тянуть и выворачивать шею, прежде чем он замечает луну, прячущуюся за грядой медленно плывущих облаков. Когда они рассеиваются, он видит целиком серый диск, большой и рябой, устраивающийся на ночлег. Луна полная, значит, Рамадан начнется завтра. Хорошо, что ему будет чем занять разум, для этого сгодится даже голод.

Небо сегодня уродливое, в нем полно газов и дыма. Ночные небеса в Харгейсе наводят на мысли о Боге, а здесь они земные и суетные, загрязненные людьми, их бесчисленными дымовыми трубами и яркими огнями. Ему удается разглядеть одно созвездие, сомалийское название которого кануло в глубины памяти, а английского он никогда и не знал. В Харгейсе, где закат означает истинное наступление темноты, можно следить за медленным движением звезд и планет, которые поблескивают и тянут в бездонное переменчивое море с береговыми линиями оттенков пурпура, индиго и черного. Ночными небесами Бог напоминает, как ты мал и ничтожен, и ясно говорит с тобой, его гнев и утешения осязаемы в дождях, которые он посылает или в которых отказывает, в рождениях и смертях, которыми распоряжается, в высокой податливой траве, которую он дарует или иссушает, в земле, которую рассекает трещинами. Миазмы над тюрьмой и Кардиффом душили веру Махмуда, отделяли его от Бога. Он наполнился самодовольством, начал хорохориться, теряя драгоценные дни и напрочь забыв, что его жизнь ничего не значит и что она так же хрупка, как ветка под ногой. Ему надо проявить смирение, кивает себе Махмуд, теперь-то он ясно видит мудрость Божию. Возвращаясь на койку, он выражает намерение поститься со следующего дня, пользуясь арабским выражением «ва бисауми гхадинн навайту мин шахри Рамадан», которому мать научила его в детстве, и подражая ее напевным интонациям.