Люди в темные времена

Я цитирую первый куплет этой баллады – задуманной как речитатив, для которого Брехт сочинил музыку, – потому что она иллюстрирует еще один, очень заметный в этих гимнах к жизни, элемент – адскую гордыню, присущую всем авантюристам и изгоям Брехта, гордыню абсолютно беспечных людей, которые покорятся только катастрофическим природным силам, а не обыденным тревогам респектабельной жизни, не говоря уже о возвышенных тревогах респектабельной души. Та философия, с которой Брехт родился на свет – в отличие от заимствованных впоследствии у Маркса и Ленина доктрин, – сформулирована в «Учебнике благочестия», особенно ясно – в двух безупречных стихотворениях, «Большом благодарственном гимне» и «Против искушения» (второе позже было включено в «Расцвет и упадок города Махагони»). «Большой гимн» – точная имитация великого барочного церковного гимна «Lobe den Herren» («Хвали Господа») Иоахима Меандера, который каждый немецкий ребенок знает наизусть. Пятая и последняя строфа у Брехта гласит:

Lobet die Kälte, die Finsternis und das Verderben!Schauet hinan:Es kommet nicht auf euch anUnd ihr könnt unbesorgt sterben[248]

.

«Против искушения» состоит из четырех пятистиший, восхваляющих жизнь не вопреки, а благодаря смерти:

Lasst euch nicht verführen!Es gibt keinе Wiederkehr.Der Tag steht in den Türen;Ihr könnt schon Nachtwind spüren:

Es kommt kein Morgen mehr.…Was kann euch Angst noch rühren?Ihr sterbt mit allen TierenUnd es kommt nichts nachher[249].

Нигде больше в современной литературе, насколько знаю, так ясно не понято, что (говоря словами Ницше) «смерть Бога» необязательно ведет к отчаянию, но, напротив, устраняя страх перед Адом, может привести к истинному ликованию, к новому «да» жизни. Здесь вспоминаются два отчасти сопоставимых пассажа. В первом, у Достоевского, черт говорит почти теми же словами Ивану Карамазову: «Всякий узнает, что он смертен весь, без воскресения, и примет смерть гордо и спокойно, как бог». Второй – слова Суинберна:

Житьем насытясь сладким,Без долгих жалких словБлагодареньем краткимБлагодарим боговЗа то, что жизнь прервется,

Что мертвый не проснется,Что в океан вольетсяСлабейший из ручьев.

Но у Достоевского эта мысль внушена чертом, а у Суинберна – усталостью, отказом от жизни – как от вещи, которую ни один человек не захочет иметь дважды. А у Брехта мысль об отсутствии Бога и отсутствии загробной жизни ведет не к тревоге, но к избавлению от страха. Брехт так легко уловил эту сторону вопроса, видимо, благодаря католическому воспитанию; он, очевидно, полагал, что что угодно будет лучше, чем проводить жизнь на земле, надеясь на Рай и боясь Ада. Против религии в нем восставали не сомнение и не желание; в нем восставала гордость. В его вдохновенном отрицании религии и похвале Ваалу, богу земли, есть почти взрывчатая благодарность. Нет ничего, говорит он, более великого, чем жизнь, и ничего иного нам не дано – и подобную благодарность вряд ли встретишь в модном нигилизме или в реакции на него.

Правда, в ранних стихах Брехта элементы нигилизма есть, и никто, наверное, не сознавал их острее, чем он сам. Среди посмертно изданных стихотворений есть несколько строк под названием «Der Nachgeborene», или «Родившийся поздно», которые резюмируют нигилизм лучше, чем целые философские библиотеки: «Я признаю, что у меня нет надежды. Слепцы говорят о выходе. Я вижу. Когда все ошибки израсходованы, напротив садится как последний товарищ – ничто»[250]. «Расцвет и упадок города Махагони», единственная откровенно нигилистическая пьеса Брехта, рассматривает последнее заблуждение, уже его собственное, – будто того, что жизнь имеет предложить – великих радостей еды, питья, блуда и драки, – может хватить человеку. Город этот – вроде городка золотоискателей, созданный с единственной целью – веселить людей, обеспечить им счастье. Его девиз «Vor allem aber achtet scharf / Dass man hier alles dürfen darf» («Главное, помните, что здесь все дозволено»). Для упадка города есть две причины – первая, очевидная, в том, что даже в городе, где все позволено, не позволяется не иметь денег для уплаты долгов; а за этой банальностью стоит другая причина – догадка, что город веселья в конце концов породит смертельнейшую скуку, поскольку это будет место, где «ничего никогда не происходит» и где человек сможет спеть: «Почему бы мне не съесть мою шляпу, если больше нечего делать?»[251]