Люди в темные времена

Таким образом, финалом первой встречи поэта с миром оказалась скука – финалом великолепного, славящего жизнь, ликующего периода, когда он легко порхал по джунглям города, прежде бывшего одним из великих европейских городов, и мечтал о джунглях всех других городов, мечтал о всех континентах и о семи морях, влюбленный только в землю, небо и деревья. Но когда двадцатые подошли к концу, он, видимо, начал понимать, что – не с поэтической, а с человеческой точки зрения – легкость эта обрекала его на незначительность, – что джунглями мир является только метафорически, а в реальности это поле битвы.

IV

Вернуло Брехта к реальности и почти убило его поэзию сострадание. Когда воцарился голод, он взбунтовался вместе с теми, кто голодал: «Мне говорят: ты ешь и пьешь – и радуйся этому! Но как я могу есть и пить, если я краду пищу у голодного и если мой стакан воды нужен умирающему от жажды?»[252] Сострадание, несомненно, было самой острой и самой главной страстью Брехта – и поэтому той, которую он тщательнее и неумелее всего скрывал; оно слышится почти в каждой его пьесе. Даже посреди циничного веселья «Трехгрошовой оперы» звучат мощные обвинительные строки:

Erst muss es möglich sein auch armen Leuten

Vom grossen Brotlaib sich ihr Teil zu schneiden[253].

И то, что там пелось издевательски, осталось его лейтмотивом до самого конца:

Ein guter Mensch sein! Ja, wer wär’s nicht gern?Sein Gut den Armen geben, warum nicht?Wenn alle gut sind, ist Sein Reich nicht fern.

Wer sässe nicht sehr gern in Seinen Licht?[254]

Этот лейтмотив – острое искушение быть добрым в том мире и в тех условиях, которые делают доброту невозможной и саморазрушительной. Драматический конфликт в пьесах Брехта почти всегда один и тот же: тот, кто, движимый состраданием, пытается изменить мир, не может позволить себе быть добрым. Брехт инстинктивно открыл то, чего постоянно не замечали историки революции: современные революционеры, от Робеспьера до Ленина, были движимы страстью сострадания – le zèle compatissant (сострадательным пылом) Робеспьера, еще достаточно наивного, чтобы открыто признать это мощное влечение к les hommes faibles (слабым людям) и к les malhereux(несчастным). «Классики» – то есть на жаргоне Брехта Маркс, Энгельс и Ленин – «были самыми сострадательными из людей», но от «невежественных натур» их отличало знание, как «преобразовать» сострадание в «гнев». Они понимали, что «сострадание – это то, в чем не отказывают тем, кому отказывают в помощи»

[255]. Поэтому Брехт убедился – может быть, сам того не зная – в мудрости совета, который Макиавелли дал государям и политикам: они должны научиться, как «не быть добрыми», и он разделяет с Макиавелли то сложное и, по видимости, двусмысленное отношение к доброте, которое давало повод к наивным или ученым недоразумениям – как в его случае, так и в случае его предшественника.

«Как не быть добрым» – это тема «Святой Иоанны скотобоен», великолепной ранней пьесы о чикагской девушке из Армии спасения, которая приходит к пониманию, что в час расставания с миром важнее будет, сделал ли ты мир лучше, чем был ли ты добрым. Чистота, бесстрашие и невинность Иоанны повторяются и в других пьесах Брехта – у Симоны из «Снов Симоны Машар» – девочки, которая во время немецкой оккупации мечтает о Жанне д’Арк, и у Груше из «Кавказского мелового круга», где как раз и сформулирована окончательно вся дилемма доброты: «Ужасно искушение быть добрым» («Schrecklich ist die Verführung zur Güte») – искушение почти непреодолимое в своей притягательности, опасное и подозрительное по своим последствиям (кто знает, к какой цепи событий приведет сделанный по первому побуждению шаг? И не отвлечет ли человека даже простой жест от более важных обязанностей?), но и неотвратимо ужасное для того, кто, слишком занятый собственным ли выживанием или спасением всего мира, искушению не поддастся:

Знай, женщина, кто не идет на зов беды,Кто глух к мольбе, тот не услышит никогдаНи ласкового голоса любви,

Ни щебета дрозда, ни радостного вздоха,Каким приветствует усталый виноградарьВечерний благовест[256].(Пер. С. Апта.)