Люди земли Русской. Статьи о русской истории

Но так ли, как кажется, крепка эта база сталинской тирании? Как только от такого Плотникова потребовались какие-то самостоятельные действия, самостоятельные решения задач, поставленных той же партией, он оказался полностью бессилен. Не имея точных указаний о характере неожиданного зигзага «генеральной линии», он растерялся настолько, что буквально не смог дальше работать, бегал по каждому вопросу консультироваться в Крайком и в результате даже заболел, бедняга. В этой беспомощности сталинских роботов, охватывающей их при ослаблении влияния центра, скрыта внутренняя слабость партии. Мне думается, что Сталин это знает и, быть может, именно потому боится решительной схватки с свободным миром, но только… пока.

«Знамя России»,

Нью-Йорк, 16 ноября 1952 г

№ 74, с. 9–12.

Лицо под маской

Совместная со студентами вузов и техникумов, в которых я преподавал, работа в музее, да и сам провинциальный уклад жизни в Ставрополе и Черкесске (быв. ст. Ваталпашинской) сближала меня с ними. На лекциях и я, и они, мы были принуждены носить маски. Этого требовала неизбежная в подсоветской жизни самозащита.

Но переключаясь в сферу совместной деловой работы, мы неизбежно становились более людьми, более самими собой, чем это было возможно в обстановке учебного заведения. Мы продолжали остерегаться друг друга, но искренние ноты прорывались в наших словах все чаще и чаще… Нередко студенты задавали мне вопросы о жизни в дореволюционной России, часто прибегали к помощи моей тогда еще очень крепкой памяти, спрашивая, по большой части дополнений к творчеству глубоко интересовавших их запрещенных или просто изъятых из советских библиотек поэтов, от Гумилева до Хомякова и даже Надсона, которым очень интересовались девушки.

Из таких заданных вскользь вопросов я узнал о существовании у многих студентов таинственных тетрадок с запрещенными стихами и афоризмами изъятых авторов, например, цитат из «Бесов» Достоевского. Порою они читали мне свои стихи, в которых звучали живые, искренние ноты… Особенно ярок в моей памяти один юный студент-комсомолец, донимавший меня требованиями оценки его интимного творчества. Стихи его были поэтически грамотными перепевами лермонтовских настроений. У этого юноши были большие и чистые голубые глаза, которыми он, казалось, хотел заглянуть ко мне в душу, и мне бывало очень тяжело отвечать на его вопросы сухими, трафаретными фразами.

Однажды, улучив минуту, когда никого около нас не было, он страстно зашептал мне:

– Поймите, поймите, Борис Николаевич, что не советский я человек, совсем не советский…

– Никому никогда не говорите этого, – ответил я ему.

– Да, ведь, я только вам…

– Даже и мне. Ни к чему хорошему это не приведет ни вас, ни меня, – ответил я, но не удержался и добавил – пока…

– Пока?.. – переспросил он со страстной надеждой. – Пока что?

– Пока не придет время, – неопределенно ответил я.

В первые дни войны этот студент пришел ко мне на квартиру.

Его не призывали, но он хотел идти добровольцем, и решил спросить совета у меня. Он снова повторял мне, что он «не советский», и стремится в бой не за советский строй, а за… за что – он сам сказать не умел.

На войну он все же пошел, и, как я узнал потом, был убит в первых же боях.

Был ли он одиночкой, «белым воробьем» в своей среде? Факты говорят обратное: на Кубани, в период раскулачивания, были нередки случаи, когда комсомольцы разрывали и бросали на столы секретарей ячеек свои партбилеты. Об этом даже сообщалось в их газетах, как о «вылазке классового врага». Исчезновение студентов в недрах НКВД тоже не было редкостью.

Теперь, когда у «новых» эмигрантов стали развязываться языки, и мы читаем в газетах их рассказы о своей жизни в СССР (взять, например, хотя бы «Невидимую Россию» В. Алексеева[103]), я вижу многократные подтверждения его слов. Даже полковник Гр. Токаев[104] сообщает о каком-то кружке штабных офицеров (или генералов?), в котором во время войны обсуждался вопрос о поддержке или противодействии Сталину во имя России. Токаев пишет, что было вынесено решение поддержать Сталина именно ради спасения страны от порабощения и раздробления государства внешним врагом.

Я охотно верю этому сообщению Токаева. Несомненно, что в советской армии существовали и существуют такого рода кружки, особенно в среде младшего офицерства. В РОА я нередко слыхал о развитии их в первом периоде войны. Позже, в Толмеццо, в «Казачьем стане» атамана Доманова, приходилось наблюдать очень интересное явление. В составе этих казачьих формирований не было ни одного бывшего советского генерала, очень мало полковников, но множество младшего офицерства, причем наблюдалось, что чем младше офицер, тем «правее» его политические воззрения – молодежь была сплошь монархична.